Бурра-бабу́ заходил по комнате, делая вид, что рассматривает товар на рыбном рынке. Тут он повстречал близкого друга.
–А, Бисвас-бабу́, здорóво!– радостно воскликнул он.
–Да-да, борро-бабу́, давно не виделись,– забормотал Бисвас-бабу́, складывая и отряхивая зонтик.
–Поздравляю с помолвкой дочери! Славный парень?
Бисвас-бабу́ усиленно закивал:
–Да-да, славный. Очень порядочный. Иногда, правда, ест сырой лук, но это ничего.
Бурра-бабу́, потрясенный до глубины души, вскричал:
–Как? Ест лук?! Каждый день?
–О нет! Не каждый. Далеко не каждый. Только когда выпьет.
–А, так он еще и пьет! Надеюсь, нечасто?
–Нет-нет! Только когда ходит к продажным женщинам…
–К продажным женщинам?! Ах! И часто это бывает?
–О нет, очень редко!– воскликнул Бисвас-бабу́.– Он не может себе это позволить. Его отец – сутенер на пенсии, без гроша в кармане. Парню только изредка удается выжать из него несколько монет.
Адда встретила это выступление громовым смехом и рукоплесканиями, что изрядно разожгло присутствующим театральный аппетит: всем уже не терпелось поскорей отправиться на спектакль, который сегодня давали в местном театре «Звезда». Вскоре подали чай, а к нему – изумительные лобанга-латики
[325] и прочие сладости, приготовленные невесткой Бисваса-бабу́. На несколько минут все погрузились в молчание, изредка нарушаемое аппетитным причмокиваньем и хвалебными возгласами.
7.39
Дипанкар сидел на маленьком коврике с Пусиком на коленях и раздавал советы своим многострадальным братьям и сестрам.
Если Амита никто не смел отвлекать, когда он работал (или из страха, что он работает) над очередным бессмертным произведением, прозаическим или стихотворным, то времени и сил Дипанкара в семье обычно не жалели.
К нему приходили в любое время – за советом и просто поболтать. Его приятная, немного дурашливая серьезность располагала и внушала доверие.
Вопреки крайней нерешительности Дипанкара в вопросах, касающихся собственной жизни,– а может, как раз благодаря ей,– он умел давать очень полезные советы другим.
Первой заскочила Минакши: спросить, можно ли любить сразу двух мужчин – «по-настоящему, отчаянно и всей душой». Дипанкар обсудил с ней этот вопрос, ни разу не перейдя на личности, и в итоге заключил, что это, конечно, возможно. В идеале нужно любить всех, каждое существо во Вселенной, одинаково, добавил он. Минакши это не убедило, зато она выговорилась и немного повеселела.
Затем пришла Куку – с вопросом по существу. Что ей делать с Гансом? Он терпеть не может бенгальскую кухню, вкусы у него еще более обывательские, чем у Аруна, который воротит нос от рыбьих голов и даже от самой лакомой их части – глазок. Гансу не нравятся жареные листья нима («Заявил, что они слишком горькие, представляешь!»), а она едва ли сможет полюбить человека, который не любит листья нима. И вообще, ее-то он любит? Возможно, Ганса – со всеми его шубертами и шмерцами
[326] – следует забыть?
Дипанкар заверил ее, что полюбить она сможет и что ее любят. О вкусах не спорят, в конце концов, рассудил он, после чего не преминул напомнить, что госпожа Рупа Мера считала ее саму невеждой и варваркой, потому что Куку пренебрежительно отозвалась о манго дашери. Что же до Ганса, то ему предстоит узнать много нового. Квашеную капусту скоро заменят цветы банана, а штоллен и торт «Захер»– лобонго-латики и ледикени. Если Ганс хочет оставаться любимейшим грибом Каколи, он непременно адаптируется, примет и полюбит бенгальскую кухню и культуру.
–Пускай в его могучих руках все остальные превращаются в глину, сам он явно становится глиной в твоих.
–И где мы будем жить?– спросила Куку, начиная шмыгать носом.– В его холодной, вымершей, разбомбленной стране?– Она окинула взглядом комнату Дипанкара и сказала:– Знаешь, здесь не хватает картины с изображением Сундарбана. Я тебе нарисую… Говорят, в Германии без конца льет дождь, люди всю жизнь дрожат от холода! И потом, если мы с Гансом поссоримся, я ведь не смогу сбежать домой, как Минакши!
Каколи чихнула. Пусик гавкнул. Дипанкар поморгал и продолжил:
–Ну, на твоем месте я…
–Ты не сказал «будь здорова»,– возмутилась Каколи.
–Ой, прости; будь здорова, Куку.
–Ах, Пусик, Пусик, Пусик!– запричитала она.– Никто нас не любит, никто, даже Дипанкар. Никому нет дела до нашего здоровья, проще сразу слечь с воспалением легких и умереть.
Вошел Бахадур.
–Бабу́-мемсахиб, вам звонят,– сказал он.
–Ой, я побежала.
–Но мы такую важную тему обсуждаем – твою дальнейшую жизнь!– запротестовал Дипанкар.– Ты даже не знаешь, кто и зачем тебе звонит.
–Но звонят же!
Приведя брату сей железный довод, Куку убежала к себе.
Следом пришла мать Дипанкара – она сама хотела дать сыну пару советов.
–Ки корчно туми
[327], Дипанкар?..– начала она и продолжала тихо его распекать, пока тот благодушно улыбался.– Отец так за тебя волнуется… да и я хочу, чтобы ты поскорей остепенился… семейные дела… в конце концов, мы с папой не вечны… ответственность… папа стареет… взгляни на своего брата, ему бы только стихи сочинять, а теперь вот за роман взялся… возомнил себя новым Саратом Чандрой…
[328] на тебя вся надежда, сынок… тогда мы с папой сможем покоиться с миром…
–Маго, у нас еще есть время все обдумать,– ответил Дипанкар, привыкший уступать всем по незначительным вопросам, а решение значительных откладывать на потом.
Госпожу Чаттерджи это не убедило. Когда Бахадур спрашивал маленького Дипанкара, что ему приготовить на завтрак, тот молча поднимал глаза и качал головой. Бахадур каким-то чудом догадывался, чего тот хотел, и приносил либо омлет, либо жареное яйцо. Дипанкар с удовольствием все съедал, а остальные только диву давались. Быть может, думала теперь госпожа Чаттерджи, никакого обмена мыслями между ними не происходило, Бахадур просто покорялся воле судьбы: пусть та сама разбирается с Дипанкаром, который не желает ничего решать и покорно принимает все, что выпадает на его долю.
