–Ты даже девушку себе выбрать не можешь,– продолжала мама его журить.– И Хемангини к тебе неравнодушна, и Читра… ты совсем как Куку,– с грустью подытожила она.
В отличие от большеглазого Амита с мягкими округлыми чертами, куда больше соответствующими представлениям госпожи Чаттерджи о мужской красоте, лицо у Дипанкара было тонкое, точеное. Мать всегда втайне считала его гадким утенком: яростно бросалась в бой, когда кто-то называл его угловатым или костлявым, но с изумлением и недоверием слушала разговоры многочисленных читр и хемангини о его привлекательности.
–Они далеки от Идеала, маго,– сказал Дипанкар.– А я еще не отчаялся найти свой Идеал. И достичь полного Единения.
–Для этого ты собрался на фестиваль в Брахмпур? Какой позор для брахмо – молиться Ганге и купаться в ней!
–Нет, ма, это не позор,– серьезно ответил Дипанкар.– Даже Кешуб Чандер Сен
[329] умастился маслом и трижды совершил омовение в водоеме на площади Дальхузи.
–Не может быть!– воскликнула госпожа Чаттерджи, потрясенная вероотступническими речами Дипанкара. Не пристало брахмо, которые придерживались абстрактных и возвышенных монотеистических взглядов, заниматься такими глупостями.
–Правда, маго. Ну ладно, может, не на площади Дальхузи…– уступил Дипанкар.– Зато он вроде бы окунулся целых четыре раза, а не три. И воды Ганги гораздо священнее, чем вонючая жижа на площади Дальхузи. Да что там, сам Рабиндранат Тагор говорил о Ганге…
–Ах, Роби-бабу́!– воскликнула госпожа Чаттерджи, и лицо ее тут же исказил смиренный религиозный экстаз.
Следующий визит в клинику доктора Дипанкара нанес Тапан.
Пусик сразу же перебрался с коленей Дипанкара к нему. Всякий раз, когда Тапан собирал чемодан перед отъездом в школу, Пусик приходил в отчаяние, усаживался на чемодан, чтобы его не забрали, а потом несколько недель кряду безутешно скулил и рычал на всех членов семьи.
Тапан погладил пса по голове и полюбовался сверкающим черным треугольником, образованным его глазами и носом.
–Мы тебя никогда не застрелим, Пусик,– пообещал он.– У тебя белков вообще не видно
[330].
В знак всецелого одобрения и согласия с его словами Пусик помахал хвостиком-щеткой.
Тапан был чем-то обеспокоен и хотел поговорить, но никак не мог внятно сформулировать свою мысль. Дипанкар позволил ему немного поболтать о том о сем. Через некоторое время Тапан разглядел на верхней книжной полке книгу про самые известные битвы и попросил ее почитать. Дипанкар удивленно взглянул на пыльный томик – пережиток непросвещенной поры его жизни – и вручил книгу Тапану.
–Оставь себе,– сказал он.
–Ты уверен, дада?– полным благодарности голосом уточнил Тапан.
–Уверен ли я? Хм, не сказал бы.– Дипанкар начал сомневаться, стоит ли Тапану увлекаться такого рода литературой.– Как дочитаешь, принеси обратно – тогда и решим, что с ней делать… Тогда или попозже.
Наконец, только он собрался помедитировать, в комнату забрел Амит. Он весь день писал и выглядел усталым.
–Я тебе точно не помешаю?– спросил он.
–Нет, дада, не помешаешь.
–Уверен?
–Да.
–Я просто хотел кое-что с тобой обсудить… с Минакши и Куку о таком не поговоришь.
–Знаю, дада. Она очень славная.
–Дипанкар!
–А что? Непосредственная,– сказал Дипанкар с видом судьи, выводящего бэтсмена из игры.– Умная,– продолжал он, как Черчилль, объявляющий победу.– Привлекательная!– добавил он, изобразив рукой трезубец Шивы.– Совместима с Чаттерджи,– пробормотал он, точно матрона, вещающая о четырех целях в жизни,– и беспощадна к Бишу,– наконец заключил он, принимая позу бесстрашного Будды
[331].
–Беспощадна к Бишу?
–Да, это мне Минакши недавно рассказала. Арун, похоже, вне себя от злости и больше не хочет ее ни с кем знакомить. Мама Аруна в печали, Лата – втайне торжествует, а Минакши – она, вообще-то, ничего не имеет против Биша, кроме того, что он невыносим,– встала на сторону Латы. И кстати, Бисвас-бабу́, которому уже все доложили, считает, что она идеально мне подходит. Это ты ему рассказал?– невозмутимо спросил Дипанкар.
–Нет,– нахмурился Амит.– Наверное, болтушка Куку растрезвонила. Какой ты сплетник, Дипанкар, ты вообще чем-нибудь полезным занимаешься в жизни? Лучше бы исполнил волю отца: устроился на нормальную работу и взял на себя финансовые дела семьи. Если финансами придется заняться мне, это убьет и меня, и мой роман. Да и вообще: она тебе не подходит. Нисколько. Ни капельки. Поищи себе другой Идеал.
–Ради тебя – что угодно,– миролюбиво ответил Дипанкар и в ласковом благословении опустил правую руку.
7.40
Однажды днем госпоже Рупе Мере прислали из Брахмпура манго, и глаза ее заблестели от счастья. В Калькутте она ела только манго сорта лангра: вполне вкусное, однако совсем не такое, как в ее детстве. Больше всего на свете она любила нежное, сочное, восхитительное дашери, но, увы, сезон их, как она думала, подошел к концу. Савита отправила ей дюжину почтой, однако, когда посылка наконец пришла, сверху лежало три раздавленных плода, а на дне – косточки. Кто-то на почте вскрыл посылку и украл ее манго. Госпожа Рупа Мера была ужасно расстроена – и людским коварством, и собственной обездоленностью. В этом сезоне о дашери можно забыть, решила она, а до следующего еще попробуй доживи… В таких рассуждениях, конечно, было больше драмы, чем здравого смысла (госпоже Рупе Мере еще не исполнилось пятидесяти). И вот ей принесли ящик, а внутри – две дюжины дашери, спелые, но не переспелые, даже немного прохладные на ощупь!
–Кто их принес? Почтальон?– спросила госпожа Рупа Мера слугу Ханифа.
–Нет, мемсахиб. Какой-то человек.
