Немного остыв, Ман наконец почувствовал себя в гармонии с миром.
8.6
За обедом он почти не ел, но щедро нахваливал еду, надеясь, что его слова каким-то образом доберутся до невидимой женщины или женщин на кухне.
Вскоре после обеда, когда все помыли руки и отдыхали на чарпоях, к дому подошли двое. Один из них оказался дядей Рашида по материнской линии.
Он был старшим братом его покойной матушки – добрый небритый здоровяк, эдакий медведь, живший в десяти милях отсюда. В детстве Рашид убежал из дому и месяц прожил у него, когда дед отлупил его за драку в школе (в той драке Рашид едва не задушил своего одноклассника).
Завидев дядю, Рашид вскочил с чарпоя и сказал Ману (пока остальные не слышали):
–Этот большой человек – мой маму. А второго в маминой деревне прозвали «гуппи»– он болтает без умолку и вечно рассказывает всякий бред. Эх, теперь не отвертимся.
К тому времени гости уже подошли к хлеву.
–О, маму, я и не знал, что ты к нам заглянешь! Как дела?– тепло поприветствовал Рашид дядю; гуппи удостоился лишь сдержанного кивка.
Медведь хмыкнул и грузно опустился на чарпой. Видно, он был не слишком разговорчив.
Его болтливый спутник тоже присел на чарпой и попросил стакан воды. Рашид сразу ушел в дом за шербетом.
Гуппи засыпал Мана вопросами и очень быстро выяснил, кто он, откуда и зачем приехал. Затем последовал долгий рассказ о ряде происшествий, которые приключились с ними по дороге сюда. Они видели змею «толщиной с руку, вот такенную» (маму Рашида сосредоточенно нахмурился, но не возразил), после чего путников едва не сдуло внезапно налетевшим ураганом, а у контрольно-пропускного пункта на окраине Салимпура их обстреляла полиция.
Дядя Рашида молча отирал лоб и тяжело дышал. Ман подался вперед и с интересом внимал неправдоподобным историям гуппи.
Вернулся Рашид с двумя стаканами шербета и сказал, что отец спит. Медведь благосклонно закивал.
Болтун уже вовсю расспрашивал Мана о его личной жизни, а Ман слабо отбивался.
–Чужая личная жизнь никому не интересна,– сказал он и сам себе не поверил.
–Ну что вы, как можно так говорить?– возразил гуппи.– Любая личная жизнь интересна! Если у человека ее нет – это интересно. Если есть – тоже интересно. А если их у человека две – это вдвое интересней!– Он восторженно посмеялся над собственной остротой.
Рашид заметно сконфузился. Бабá к тому времени уже ушел в дом.
Обрадовавшись, что никто не заткнул ему рот, как это обычно делали в его родной деревне, гуппи продолжал:
–Да только что вы можете знать о любви – о настоящей любви? Молодо-зелено… Вы еще и жизни-то не нюхали. Живете в своем Брахмпуре и думаете, будто видели все – уж точно поболее нас, нищих деревенщин. Но некоторые из деревенщин тоже кое-что повидали. Не только Брахмпур, но и Бомбей!
Он умолк, потрясенный собственной речью – особенно загадочным словом «Бомбей»,– и окинул публику благостным взглядом. К ним подтянулось несколько ребят, завороженных магией гуппи,– ведь то был неисчерпаемый источник отличных историй, да еще таких, которые вряд ли понравились бы родителям: про привидения, жестокости и страстную любовь.
Откуда ни возьмись появился козел. Он стоял в кузове телеги, поглядывал хитрыми маленькими глазками на сочные листья опустившейся почти к самой дороге ветви дерева и изо всех сил тянул к ней шею.
–Помню, в Бомбее,– продолжал кругленький, звонкоголосый гуппи,– когда судьба еще не вынудила меня вернуться в деревню, я работал в большом магазине, знаменитом магазине, принадлежавшем мулле. Мы продавали дорогие ковры важным людям, самым важным людям Бомбея. У них было очень много денег – они доставали их стопками из портфелей и бросали на прилавок.
Его глаза горели, будто он вспоминал счастливейшую пору своей жизни. Дети в большинстве своем завороженно внимали. Мистер Крекер, семилетнее чудовище, возился с козлом. Стоило тому почти дотянуться до листьев на ветке, Мистер Крекер наклонял телегу в противоположную сторону, и козлу приходилось карабкаться обратно. До сих пор бедному животному не удалось съесть ни единого листочка.
–Это история любви, предупреждаю. Если не хотите слушать, сразу меня оборвите,– для порядка сказал гуппи.– А то потом меня остановить невозможно – как нельзя остановить сам акт любви.
Если бы не роль и обязанности хозяина, которые Рашид на себя взял, он давно встал бы и ушел. Ману же хотелось послушать историю.
–Продолжайте, продолжайте,– сказал он.
Рашид многозначительно посмотрел на Мана: мол, этого можешь не уговаривать, он и сам тебе все расскажет. А проявишь хоть крошечный намек на интерес – байка станет вдвое длиннее.
Вслух Рашид заметил:
–Разумеется, вы сами были свидетелем описываемых событий.
Гуппи бросил на него взгляд – сперва недовольный, затем примирительный. Он как раз собирался сказать, что события, о которых пойдет речь, он видел собственными глазами.
–Я действительно все видел своими глазами,– кивнул он.
Жалобно заблеял козел. Гуппи гаркнул на Мистера Крекера:
–А ну сядь, не то я живьем скормлю тебя этому козлу – и начну с глаз!
Мистер Крекер, придя в ужас от столь красочного описания собственной участи, решил поверить гуппи на слово и сел на землю, как самый обычный ребенок.
Гуппи продолжал:
–Итак, мы продавали ковры важным людям, и иногда к нам в лавку заходили такие писаные красавицы, что мы просто плакали от чувств! Мулла был особенно падок на красоту, и, когда мимо шла или собиралась войти в магазин красивая женщина, он восклицал: «О Господь! Зачем Ты создал таких ангелов? Не иначе как фаришта
[337] слетела на землю, чтобы преследовать нас, простых смертных!» Все мы тут же начинали смеяться, а он злился и попрекал нас: «Когда устанете твердить „бисмиллях“
[338], стоя на коленях, поднимитесь и восславьте Божьих ангелов!»
Для пущего эффекта гуппи умолк.
–И вот однажды – это произошло прямо у меня на глазах – дивная красавица по имени Вимла пыталась завести свою машину, припаркованную неподалеку от нас. Машина не завелась, тогда ее хозяйка вышла на улицу и направилась к нашему магазину. Она была так красива, так красива – мы все обомлели от ее красоты! Один из нас спросил: «Слышите – земля дрожит?» А мулла сказал: «Такая красавица посмотрит – как кипятком ошпарит!» И вдруг…
Голос гуппи дрогнул от обуревающих его чувств.
