–У вас нет шансов. Твоя семья насмерть ляжет против него. Забудь его. Что было – то прошло. И в будущем всегда узнавай фамилию человека с необычным именем… почему ты не отвечаешь, ты слушаешь?
–Да,– сказала Лата. Ее сердце заколотилось. У нее была сотня вопросов и больше, чем когда-либо, ей нужны были советы подруги, поддержка и помощь. Она сказала медленно и ровно:– Мне пора. У нас ужин в разгаре.
Малати сказала:
–Мне не приходило в голову – это просто не пришло мне в голову,– но ты тоже об этом не задумывалась? С таким именем… хотя все известные мне Кабиры – индусы: Кабир Бхандаре, Кабир Сондхи…
–Мне это тоже в голову не приходило,– сказала Лата.– Спасибо, Малу,– добавила она, использовав ту форму имени Малати, которой иногда ее называла, любя.– Спасибо за… ну…
–Мне очень жаль, Лата. Бедняжка ты моя.
–Нет. Увидимся, когда ты вернешься.
–Прочитай П.Г.Вудхауза или парочку,– посоветовала Малати на прощание.– Пока.
–Пока,– сказала Лата, бережно кладя трубку.
Она вернулась к столу, но не смогла есть. Госпожа Рупа Мера немедленно попыталась выяснить, в чем дело. Савита решила промолчать. Пран смотрел на нее озадаченно.
–Ничего особенного,– сказала Лата, глядя на встревоженное лицо матери.
После ужина она пошла в спальню. У нее не было сил разговаривать с семьей или слушать по радио последние новости. Она легла лицом вниз и заливалась слезами так тихо, как только могла, повторяя его имя с любовью и гневным упреком.
3.11
Малати не нужно было объяснять ей, что это невозможно. Лата и сама хорошо это знала. Она знала свою мать и могла представить глубокую боль и ужас, которые та испытает, если услышит, что ее дочь встречалась с юношей-мусульманином. Ее встревожила бы встреча с любым юношей, но с таким – нет, это для нее было бы слишком постыдным, слишком болезненным. Лата уже слышала голос госпожи Рупы Меры: «Что я сделала не так в прошлой жизни? Чем я это заслужила?» И видела въяве материнские слезы ужаса оттого, что любимую дочь придется отдать безымянным «таким». Ее старость омрачится, и она уже никогда не сможет утешиться.
Лата лежала на кровати. Светало. Ее мать закончила две главы «Гиты», которые она читала вслух каждый день на рассвете. «Гита» призывала к отрешенности, безмятежной мудрости, равнодушию к плодам деяний. Но этот урок госпожа Рупа Мера никогда не усвоит, просто не сможет усвоить. Он не соответствовал ее темпераменту, сколько бы она его ни декламировала. В тот день, когда она научится быть отрешенной, безмятежной и спокойной, она перестанет быть собой.
Лата знала, что мать беспокоится о ней. Но возможно, она списала невыносимые страдания Латы в последующие несколько дней на тревогу из-за результатов экзаменов.
Если бы только Малати была здесь, говорила себе Лата.
Если бы только она не встретила его вообще. Если бы только их руки не соприкоснулись.
«Если бы только, если бы только я могла перестать вести себя как дура!»– говорила себе Лата. Малати всегда утверждала, что это мальчишки ведут себя в любви как идиоты, вздыхают в своих комнатах в общежитиях и барахтаются в «шеллиподобной» патоке из газелей.
До новой встречи с Кабиром оставалась целая неделя. Если бы она знала, как с ним связаться до этого, то еще сильнее терзалась бы от нерешительности. Она вспомнила вчерашний смех у дома господина Навроджи, и злые слезы снова навернулись на глаза. Она подошла к книжной полке Прана и взяла первый попавшийся томик П.Г.Вудхауза. Он назывался «Перелетные свиньи». Малати, несмотря на свое легкомыслие, знала, что прописать в таких случаях.
–С тобой все хорошо?– спросила Савита.
–Да,– ответила Лата.– Он толкался прошлой ночью?
–Вроде нет. Во всяком случае, я не просыпалась.
–Вот пускай бы мужчины их и вынашивали,– сказала Лата без причины.– Я пойду прогуляюсь у реки.
Лата правильно предположила, что Савита не сможет присоединиться к ней на прогулке по крутой тропе, ведущей от кампуса к песчаному берегу.
Она сменила шлепанцы на сандалии, что облегчало ходьбу. Когда она спустилась по глинистому склону, почти по грязевому обрыву, к берегу Ганги, то заметила стаю обезьян, прыгающих по паре баньянов
[163],– это были два дерева, которые сплелись ветвями и корнями в одно. Маленькая, измазанная оранжевой краской статуя божества была зажата между их стволами.
Обычно обезьяны радовались ее приходу – она приносила им фрукты и орехи (когда об этом вспоминала). Сегодня она забыла, и они дали ей знать о своем недовольстве. Две самые маленькие просительно тянули ее за локоть, а один из более крупных, свирепый самец, раздраженно оскалился, но издалека.
Ей было необходимо отвлечься. Она внезапно почувствовала нежность к животному миру, который, может и ошибочно, показался ей гораздо проще, чем мир людей. Лата вернулась, хотя прошла уже половину пути вниз, снова зашла на кухню и взяла бумажный пакет, полный арахиса, а в другой положила три мусамми для обезьян. Она знала, что мусамми нравились им не так сильно, как апельсины, но летом под рукой были только эти толстокожие, зеленые, сладкие лаймы. Однако обезьяны пришли в восторг. Еще до того, как она произнесла: «А-а! А-а!»– так их когда-то призывал один старый садху
[164],– обезьяны заметили бумажные пакеты. Они собирались вокруг, хватали, вымаливали, взволнованно сновали верх-вниз по деревьям, даже свешивались с ветвей и воздушных корней и протягивали руки. Один из зверей (возможно, тот, что ранее скалил зубы) спрятал немного арахиса в защечных мешочках и тут же попытался схватить еще. Лата разбросала пару горстей, но в основном кормила с рук. Она и сама съела пару орешков. Две самые маленькие обезьянки, как и прежде, ухватили и даже погладили ее локоть, требуя внимания. Когда она сжимала орешек в ладони, чтобы подразнить обезьянок, они раскрывали ладонь очень осторожно – не зубами, а пальчиками.
Лата попыталась очистить мусамми, но большие обезьяны решили иначе. Обычно ей удавалось поровну поделить фрукты, но в этот раз все три штуки утащили самые крупные особи. Один отошел чуть дальше на склон и уселся на большом корне, чтобы съесть его. Он наполовину очистил его, а затем съел изнутри. Другой, менее сообразительный, съел фрукт вместе с кожурой. Лата, смеясь, раскрутила пакет с остатками арахиса над головой, и он полетел на дерево, запутался в ветвях, затем освободился, опустился еще немного, вновь зацепился за ветку. Крупный краснозадый самец полез к нему, время от времени поворачиваясь, чтобы пригрозить одной или двум другим обезьянам, взбиравшимся на другие корни, свисавшие с основной части баньянового дерева. Он схватил пакет и поднялся выше, наслаждаясь своей единоличной собственностью. Но горловина пакета вдруг открылась, и орехи разлетелись вокруг. Увидев это, худенький детеныш перепрыгнул от волнения с одной ветки на другую, не удержался, ударился головой о ствол и упал на землю. Бедняжка запищал и убежал.
