–Я не жалуюсь,– удивился лодочник.
Туман рассеялся, и теперь перед ними на берегу реки стояло величественное серое здание форта Брахмпура с простирающейся перед ним широкой песчаной отмелью. Рядом, ведя к отмели, возвышался огромный земляной вал, а над ним росло большое красное дерево, листья которого дрожали на утреннем ветерке.
–Что ты имел в виду под «плаванием»?– спросила Лата.
–Ах да,– вспомнил Кабир.– Я имел в виду, что ты погружаешься в совершенно иную стихию. Все твои движения отличаются. Помню, когда я однажды катался на тобоггане в Гульмарге, мне казалось, что ничего вокруг не существует. Все, что существовало,– это чистый воздух, высокие сугробы и быстрое движение. Плоские, унылые равнины заставляют возвращаться к мыслям о себе. Кроме, пожалуй, таких моментов, как сейчас на реке.
–Как музыка?– спросила девушка. Этот вопрос она задала не только Кабиру, но и самой себе.
–Ммм, да, думаю, что в каком-то смысле да,– задумчиво сказал Кабир.– Нет, не совсем так,– решил он. Он думал об изменении духа, происходящем при смене вида физической активности.
–Но,– возразила Лата, следуя собственным мыслям,– музыка действительно помогает мне. Простое бренчание танпуры, даже если я не пою ни одной ноты, погружает меня в транс. Иногда я сижу так минут пятнадцать, прежде чем прийти в себя. В трудные минуты для меня это – первое средство. И когда я думаю о том, что петь я начала только в прошлом году, поддавшись влиянию Малати, то понимаю, насколько мне повезло. Знаешь, моя мать настолько не музыкальна, что, когда я была маленькой и она начинала петь мне колыбельные, я умоляла ее перестать и позволить айе петь их вместо нее.
Кабир улыбнулся. Он обнял ее за плечи, и, вместо того чтобы возразить, она позволила этому объятию длиться. Казалось, именно так все и должно быть.
–Почему ты молчишь?– спросила она.
–Я просто надеялся, что ты продолжишь говорить. Так необычно слышать, как ты рассказываешь о себе. Иногда мне кажется, что я совершенно ничего о тебе не знаю. Кто эта Малати, например?
–Ничего?– спросила Лата, вспомнив обрывок их с Малати разговора.– Даже после всех проведенных тобой расследований?
–Да,– сказал Кабир.– Расскажи мне о себе.
–Это очень пространная просьба. Скажи конкретнее, с чего мне начать?
–Ох, с чего угодно! Начни с начала, продолжай, пока не доберешься до конца и не остановишься.
–Ну,– сказала Лата,– время еще раннее, до завтрака далеко, так что тебе стоит услышать как минимум шесть невозможностей
[170].
–Хорошо,– ответил Кабир, смеясь.
–Только вот в моей жизни, вероятно, нет шести невозможностей, она довольно скучная.
–Начни с семьи,– сказал Кабир.
Лата заговорила о своей семье – об отце, всеми любимом, который, казалось, даже сейчас оберегал ее, не в последнюю очередь посредством серого свитера, о ее матери, ее «Гите», «фонтанах слез» изастенчивой разговорчивости, Аруне, Минакши, Апарне и Варуне, живущих в Калькутте, и, конечно же, о Савите, Пране и их будущем ребенке. Она рассказывала легко, даже чуть придвинулась поближе к Кабиру. Как ни странно, при всей своей недоверчивости, она нисколько не сомневалась в его нежных чувствах.
Форт и берег остались позади, и кремационный гхат, и проблески храмов Старого Брахмпура, и минареты мечети Аламгири. Теперь, когда они мягко обогнули пологий берег реки, за поворотом показалось изящное белое строение Барсат-Махала, сперва под углом, а затем постепенно оно предстало перед ними во всей красе.
Вода была непрозрачной, но вполне спокойной, и ее поверхность напоминала мутное стекло. Лодочник мощными гребками вывел лодку на середину реки. Затем он установил ее прямо по центру – в соответствии с вертикальной осью симметрии Барсат-Махала – и погрузил длинный шест, взятый ранее на другом берегу, глубоко в реку. Шест воткнулся в илистое дно, и лодка застыла на месте.
–А теперь сядьте и посмотрите пять минут,– сказал лодочник.– Этого зрелища вы никогда не забудете.
И зрелище действительно было незабываемое. Для каждого из них. Барсат-Махал, место государственной мудрости и интриг, любви и распутных удовольствий, славы и медленного разложения, преобразовался в нечто абстрактное и безупречное в своей красоте. Его высокие чистые стены вздымались, его отражение в воде было практически идеальным, почти без единой рябинки. Они находились на участке реки, куда даже звуки старого города едва долетали.
На несколько минут они погрузились в полное молчание.
3.14
Чуть погодя лодочник вытащил шест из густого ила на дне реки и повел лодку против течения мимо Барсат-Махала. Река слегка сужалась в этом месте из-за песчаной косы на противоположном берегу, взрезающей реку чуть ли не до середины. Стали видны трубы обувной фабрики, кожевенного завода и мукомольни. Кабир потянулся и зевнул, отпустив ненадолго плечи Латы.
–Теперь я развернусь, и мы проплывем мимо него,– сказал лодочник. Кабир кивнул.– Отсюда начинается легкая часть пути для меня,– продолжил лодочник, развернул лодку и пустил ее вниз по течению, изредка направляя веслом.– Столько самоубийц бросается оттуда,– заметил он, указывая на крутой обрыв, с которого гляделся в зеркало реки Барсат-Махал.– Вот и на той неделе кто-то прыгнул. Чем жарче становится, тем больше народа сходит с ума. Безумцы, безумцы.– Он обвел широким жестом берег. Конечно, с его точки зрения, те, кто все время проводит на суше, никак не могут полностью оставаться в своем уме.
Когда они снова миновали Барсат-Махал, Кабир вынул из кармана маленькую брошюру, озаглавленную «Бриллиантовый путеводитель по Брахмпуру», и вслух прочел для Латы следующее:
Несмотря на то что Фатима Джан была только третьей женой наваба Кхушвакта, именно для нее он возвел величественное здание Барсат-Махала. Ее женственность, красота, добросердечность и остроумие возымели такую власть над навабом Кхушвактом, что вскоре его привязанность всецело перешла к новой невесте. Страстная любовь сделала их неразлучными во дворцах и при дворе. Для нее он построил Барсат-Махал – чудо мраморной филиграни, чтобы жить там с ней и наслаждаться друг другом. Однажды она сопровождала его в походе. В это самое время она родила сына – очень хилого и больного,– и, к несчастью, ее саму поразил какой-то недуг, и она в отчаянии посмотрела на своего господина. Это потрясло наваба до глубины души. Душа его переполнилась горем, и лик его стал бледен как полотно… Увы! На двадцать третий день месяца апреля тысяча семьсот тридцать пятого года прекрасные глаза Фатимы Джан, коей было всего тридцать три года, закрылись навечно – она скончалась на руках своего безутешного возлюбленного…
–Неужто все это правда?– спросила Лата и засмеялась.
