А когда их губы расстались, Лата снова начала думать, и еще отчаяннее прежнего.
–Я тебя люблю,– сказал Кабир.
Она молчала, и Кабир спросил:
–Ну, ты скажешь что-нибудь?
–О, я тоже тебя люблю,– сказала Лата, констатируя факт, который был очевиден ей и должен был быть очевиден ему.– Но говорить об этом бессмысленно, так что возьми свои слова обратно.
Кабир вздрогнул. Но прежде чем он смог что-то ответить, Лата спросила:
–Кабир, почему ты не назвал мне свою фамилию?
–Дуррани.
–Я знаю.
Он так запросто произнес свою фамилию, что все тяготы мира снова навалились на ее голову.
–Знаешь?– удивился Кабир.– Но я помню, как на концерте ты не захотела, чтобы мы сообщили друг другу наши фамилии.
Лата улыбнулась. У него была очень избирательная память. А потом она снова посерьезнела.
–Ты мусульманин,– тихо произнесла она.
–Да-да, но почему это так важно для тебя? Ты поэтому иногда бывала такой странной и отстраненной?
В глазах у него прыгали шутливые искорки.
–Важно?– Теперь настала очередь Латы удивляться.– Это крайне важно. Знаешь, что это означает для моей семьи?– Интересно, он нарочно отказывается видеть препятствия или в самом деле считает, что все это не имеет значения?
Кабир взял ее за руку и сказал:
–Ты любишь меня. А я люблю тебя. Только это и важно.
–А разве твоему отцу все равно?– не сдавалась Лата.
–Да. В отличие от других мусульманских семей, полагаю, мы были под защитой во время Раздела и до. Он едва ли думает о чем-нибудь еще, кроме своих параметров и периметров. И уравнение не меняется от того, написано оно красными или зелеными чернилами. Я не понимаю, зачем нам вообще обсуждать это.
Лата обвязала серый свитер вокруг пояса, и они продолжили восхождение по тропинке. Они договорились встретиться снова через три дня на том же месте в тот же час. Кабир был занят в ближайшие пару дней, нужно было помочь отцу в одном деле. Он отцепил велосипед и – быстро оглядевшись – поцеловал ее снова. Когда он уже сел в седло, она вдруг спросила:
–Ты целовался с кем-то еще?
–Что?– удивился он.
Она не сводила глаз с его лица. Но вопрос не повторила.
–Ты имела в виду – вообще? Нет. Точно нет. Серьезно – ни с кем,– сказал он.
И укатил.
3.15
В тот же день, чуть позже, госпожа Рупа Мера сидела с дочерьми и вышивала розу на крошечном носовом платке – для ребеночка. Белый цвет нейтрален в смысле пола, но белое на белом было бы слишком однообразно для тонкого вкуса госпожи Рупы Меры, так что она выбрала желтенький. После любимой внучки Апарны она хотела внука, и так и было предсказано. Она бы вышила платочек голубым, но не хотелось искушать Судьбу изменить пол ребенка во чреве матери.
Рафи Ахмед Кидвай
[172], союзный министр связи, только что объявил о повышении почтовых сборов. Поскольку ответы на обширную корреспонденцию занимали добрую треть времени госпожи Рупы Меры, для нее это был болезненный удар. Рафи-сахиб был самым секуляризованным и беспристрастным в общественном смысле человеком, насколько это возможно, но он родился мусульманином. Госпожа Рупа Мера чувствовала себя глубоко ущемленной, а он представлял собой открытую мишень.
–Неру слишком им потакает, только и говорит что с Азадом
[173] и Кидваем, уж не считает ли он себя премьер-министром Пакистана? И вот смотрите, что они вытворяют!– сказала она.
Обычно Лата и Савита просто давали матери выговориться, но сегодня Лата возразила ей:
–Ма, я совершенно не согласна. Он премьер-министр Индии, а не только индусов. Что плохого в том, что в кабинете министров есть два мусульманина?
–Вот к каким идеям приводит излишняя образованность,– сказала госпожа Рупа Мера, которая обычно весьма уважала образование.
Госпожа Рупа Мера была расстроена, по всей видимости, еще и тем, что старшие женщины никак не преуспели в попытках убедить Махеша Капура позволить декламацию «Рамачаритаманасы»
[174] в Прем-Нивасе по случаю праздника Рамнавами
[175]. Мысли Махеша Капура отягощали проблемы с храмом Шивы в Чоуке, а многие землевладельцы, которых его законопроект об отмене заминдари лишил бы владений, были мусульманами. Он чувствовал, что, по крайней мере, ему следует держаться как можно дальше от любых обострений в сложившейся ситуации.
–Я знаю обо всех этих мусульманах,– мрачно сказала госпожа Рупа Мера, по большей части самой себе. В данный момент она не думала о старых друзьях ее семейства – дядюшке Шафи и Талате Хале.
Лата возмущенно поглядела на мать, но промолчала. Савита посмотрела на Лату и тоже ничего не сказала.
–И нечего смотреть на меня такими большими глазами,– сказала госпожа Рупа Мера своей младшей дочери.– Мне известны факты. А тебе нет. У тебя никакого жизненного опыта.
Лата ответила, вставая с кресла-качалки Прана:
–Пойду заниматься.
Госпожа Рупа Мера пребывала в задиристом расположении духа.
–С чего это?– возмутилась она.– Зачем тебе заниматься? Экзамены твои уже кончились. Задел по учебе на следующий год? Одна работа, никакого безделья – бедняга Джек не знает веселья
[176]. Посиди и поговори со мной. Или пойди погуляй. Свежий воздух улучшает цвет лица.
–Я уже погуляла с утра,– сказала Лата.– Я всегда гуляю.
–Ты очень упорная девушка,– сказала госпожа Рупа Мера.
«Да»,– подумала Лата и с едва заметной улыбкой на лице ушла в свою комнату.
Савита, наблюдавшая эту маленькую вспышку, ощутила беспокойство – ведь провокация была слишком ничтожна и безотносительна, и обычно такие вещи Лату не огорчали. Что-то тяготило душу ее младшей сестренки. В памяти Савиты всплыл телефонный разговор с Малати, на который Лата вот так же остро отреагировала. Савита сложила два и два, но сумма пока что не составила четыре. И все же две лебединые цифры, сидящие бок о бок, вызывали тревогу. Она тревожилась за сестру. Последние дни Лата находилась в каком-то неустойчивом, возбужденном состоянии, но, похоже, не желала с кем-то поделиться. И Малати – ее верной наперсницы – не было в городе. Савита ждала подходящего момента, чтобы поговорить с Латой наедине, но это было нелегко. И как только появилась такая возможность, она немедленно за нее ухватилась.
