–Ах, не стоит мне завидовать,– вздохнула Вина.
Они помолчали.
–Как там Бхаскар?– спросила Прийя.
Пухлое лицо Вины озарила улыбка, немного грустная, впрочем.
–Очень хорошо – как и твоя парочка, кстати. Потребовал, чтобы я взяла его с собой. Сейчас они там внизу, на площади, в крикет играют. Священный фикус им, похоже, совсем не помеха… Как мне жаль, Прийя, что у тебя нет брата и сестры,– вдруг прибавила Вина, припомнив собственное детство.
Подруги вышли на балкон и посмотрели вниз сквозь чугунные прутья. Трое их ребятишек играли с еще двумя в крикет на маленькой площади. Десятилетняя дочка Прийи на голову превосходила всех. Она была неплохим боулером и прекрасным бэтсменом. Обычно ей удавалось избегать священного фикуса, который для остальных был неиссякаемым источником бед.
–Почему ты не хочешь остаться на ланч?– спросила Прийя.
–Не могу,– ответила Вина, подумав о Кедарнате и свекрови, которые будут ее ждать.– Может быть, завтра.
–Тогда до завтра.
Вина оставила драгоценности у Прийи, а та заперла их в стальной шкафчик. Когда они стояли у буфета, Вина заметила:
–Ты поправилась.
–Я всегда была толстой,– ответила Прийя,– а из-за того, что я сижу здесь сиднем, как птица в клетке, толстею еще больше.
–Никакая ты не толстая, и никогда не была,– сказала ее подруга.– И с каких это пор ты перестала ходить по крыше?
–Пока хожу,– ответила Прийя,– но однажды я брошусь с этой крыши.
–Ноги моей здесь не будет, раз ты такое говоришь,– сказала Вина и попыталась уйти.
–Нет, не уходи. Ты поднимаешь мне настроение,– сказала Прийя.– Пускай тебе подольше не везет. Тогда ты все время будешь прибегать ко мне. Если бы не Раздел, ты никогда не вернулась бы в Брахмпур.
Вина рассмеялась.
–Ладно, пойдем на крышу,– продолжила Прийя,– я на самом деле не могу тут говорить с тобой свободно. Они вечно приходят и подслушивают с балкона. Ненавижу это, я так несчастна, а если не расскажу тебе, то лопну.– Она рассмеялась и потянула Вину, заставив подняться на ноги.– Я скажу Баблу, пусть сделает нам что-нибудь холодненькое, чтобы мы не получили тепловой удар.
Баблу звали странноватого пятидесятилетнего слугу, который появился в семье еще ребенком и все последующие годы становился все более эксцентричным. Недавно он повадился съедать все лекарства в доме.
Выбравшись на крышу, они сели в тени водяного бака и расхохотались, словно школьницы.
–Нам надо бы жить рядышком,– сказала Прийя, распуская угольно-черные волосы, которые она нынче утром вымыла и смазала маслом.– Тогда если я и сброшусь с крыши, то упаду на твою.
–Если бы мы жили рядом, это был бы кошмар и ужас,– сказала Вина, смеясь.– Тогда ведьма и пугало собирались бы вместе каждый вечер и жаловались бы друг другу на своих невесток: «Ох, она околдовала моего сына. Он только и делает, что играет в чаупар на крыше. Она сделала его черным как смоль. И еще она распевает на крыше, бесстыдница,– на всю округу. И нарочно готовит сытную еду, чтобы меня пучили газы. Однажды я взорвусь, и она попляшет на моих костях!»
Прийя захихикала.
–Нет,– сказала она,– все будет прекрасно. Кухни будут напротив, и овощи смогут присоединиться к нам, чтобы жаловаться на своих притеснителей. «Ох, дружочек мой Картошечка, пугало-кхатри варит меня. Расскажи всем про мою несчастную погибель. Прощай, прощай навеки, помни меня!»– «О, подружка Тыква, ведьма-банья
[216] пощадила меня всего на два ближайших дня. Я поплачу над тобой, но не смогу прийти на твою чауту
[217]. Прости меня, прости меня!»
Вина снова заливисто рассмеялась.
–Вообще-то,– сказала она,– мне немного жалко мое пугало. Ей тяжко пришлось во время Раздела. Но она ужасно относилась ко мне еще в Лахоре, даже после рождения Бхаскара. Когда она видит, что я не страдаю, это причиняет ей еще более ужасные страдания. Когда мы с тобой станем свекрухами, Прийя, мы каждый день будем угощать своих невесток гхи и сахаром.
–А вот мне мою ведьму ни капли не жалко,– брезгливо поморщилась Прийя.– И я точно буду тиранить свою невестку с утра до ночи, пока не сломлю ее дух. Женщины выглядят гораздо красивее, когда они несчастны, тебе не кажется?– Она встряхнула густыми черными волосами из стороны в сторону и посмотрела на лестницу.– Это мерзкий дом,– прибавила она.– Лучше бы я была обезьяной и дралась на крыше даловой фабрики, чем маяться невесткой в доме Рая Бахадура. Я бы шмыгала по рынку и воровала там бананы. Я бы дралась с собаками, щелкала бы зубами на летучих мышей. Я бегала бы на Тарбуз-ка-Базар и щипала бы там за попы самых красивых проституток. Я бы… А ты знаешь, что однажды учудили здесь обезьяны?
–Нет,– сказала Вина,– расскажи!
–Я как раз собиралась. Баблу, который скоро совсем свихнется, поставил будильники Рая Бахадура на карниз. И что же мы увидели в следующую минуту? Три обезьяны, сидя на священном фикусе, разглядывали часы и пищали: «Ммммммм! Ммммм!»– тоненько так, как будто говорили: «А у нас ваши будильники. И что теперь?» Ведьма вышла на улицу. У нас не оказалось маленьких пакетов с пшеницей, которыми мы их обычно задабриваем, поэтому она прихватила несколько мусамми и бананов и попыталась уговорить их слезть с дерева: «Идите, идите сюда, красотули, идите сюда, клянусь Хануманом, я дам вам что-то вкусненькое…» И они слезли, одна за другой, очень осторожно, и каждая сжимала в руке по будильнику. Они начали есть – сперва одной рукой – вот так, а потом, поставив часы на землю, обеими руками. Ну вот. Как только будильники оказались на земле, ведьма замахнулась палкой, которую прятала за спиной, и стала грозить им с такими грязными ругательствами, что я невольно восхитилась. «Кнут и морковка»– ведь так говорят англичане? Так что история закончилась счастливо. Но обезьяны Шахи-Дарвазы очень смышленые. Они знают, за что могут получить выкуп, а за что – нет.
На лестнице показался Баблу, сжимая четырьмя грязными пальцами одной руки четыре стакана холодного нимбу-пани, наполненные почти до краев.
–Нате,– сказал он, поставив стаканы.– Пейте! Если будете сидеть на таком солнце, то схватите пневмонию.– С этими словами он удалился.
–Как обычно?– спросила Вина.
–Как обычно и даже более того,– сказала Прийя.– Ничего не меняется. Единственная успокоительная константа здесь – это неизменно громкий храп вакил-сахиба. Иногда по ночам, когда кровать трясется от его храпа, я думаю: вот он исчезнет, и все, что мне останется оплакивать,– это его храп. Но я не могу рассказать тебе всего, что происходит в этом доме,– прибавила она мрачно.– Твое счастье, что у тебя немного денег. Чего только не делают люди ради денег, Вина. Я не могу тебе сказать. И куда они идут? Не на образование, не на искусство, музыку или литературу – нет, все они уходят на драгоценности. И все женщины в доме должны надевать на шею тонны украшений на каждую свадьбу. И видела бы ты, как они оценивают друг дружку с ног до головы. Ох, Вина,– сказала она, внезапно осознав свою бестактность.– Язык у меня без костей. Вели мне его прикусить.
