Я пишу вам о Бен-Ционе Нетаньяху, или, как его, очевидно, следует называть ныне, докторе Бен-Ционе Нетаньяху, PhD: насколько мне известно, ваше учебное заведение в настоящий момент рассматривает его кандидатуру на должность преподавателя истории. Эти сведения сообщил мне лично Нетаньяху, вот уже месяц он бомбардирует наш профессорско-преподавательский состав телеграммами с просьбой о рекомендательных письмах, дабы отправить их вам как секретарю комиссии по трудоустройству. Не знаю, сколькие из моих коллег ему отказали… Надеюсь, я не единственный, кто не отказал ему… Я навел о вас кое-какие справки и, к своему удовольствию, обнаружил, что вы окончили Городской университет Нью-Йорка, обитель многих давних и уважаемых моих коллег, знававших меня в те годы, когда я еще был Питером Люгнером из берлинского Университета Фридриха Вильгельма
[54] (Dr. phil. habil., 1930). Быть может, вы знакомы с доктором Максом Гроссом? Или доктором Эриком Пфеффером? Они могут поручиться за меня. Я отыскал единственную вашу статью, наличествующую у нас в библиотеке,— о налогово-бюджетной политике президента Эндрю Джексона, признаться, я прежде о нем не слыхал,— и вынес из вашего интереснейшего исследования финансирования переселения индейцев
[55] убеждение, что вы человек умный и увлеченный; человек, имеющий уши, чтобы слышать, глаза, чтобы видеть, и душу восприимчивую, а не только плотские чувства. Вот почему я решил обратиться к вам напрямую с полной верой в вашу осмотрительность.
Начну с оговорки: вряд ли многие из сотрудников Еврейского университета — включая и тех, кто отказался поддержать доктора Нетаньяху официальным письмом,— будут против, если он займет должность преподавателя высшего учебного заведения в Америке, равно как и должность преподавателя любого высшего учебного заведения за пределами Израиля. Более того, многие не только во всех сферах израильского научного сообщества, но и во всех сферах израильского правительства предпочли бы, чтобы Нетаньяху и дальше работал за рубежом, а не возвращался в страну. На минуту задумайтесь над этими моими словами и представьте, как поступили бы вы на моем месте. Если бы вы хотели, чтобы некто получил должность в чужой стране, стали бы вы, рискуя репутацией, расхваливать его паче заслуженного? Или промолчали бы и сохранили репутацию? А если ему на основе ваших незаслуженных похвал предложили должность, считали бы вы себя ответственным за это? И если бы ему не предложили должность, потому что вы не пожелали кривить душой или решили высказаться начистоту, мучило бы вас чувство вины?
Но это всё раввинистические вопросы, а я нераввин… Я всего лишь преподаватель и, дабы держаться правды в моей работе, обязан держаться ее в любой ситуации, независимо от последствий… Надеюсь, приведенные ниже соображения станут мнением, на которое можно положиться. Приведенные ниже факты изложены с минимальным пристрастием и еще меньшим злоязычием.
В качестве предисловия к нашей теме я хотел бы привлечь ваше внимание к фигуре небезызвестной в ныне уничтоженной жизни европейских евреев; эта фигура наверняка вам знакома, пусть только по литературе на идише, а именно знаменитый ученый-мудрец, бородач-одиночка, чей интеллектуальный труд поддерживает община. Это человек, посвятивший себя учению. Человек, живущий в доме учения. Среди книг. Среди размышлений. Образ его окружен ореолом праведности, в особенности после трагедии европейского еврейства, и язык не повернется задать вопрос: откуда он взялся? Как возник? И почему? Или, выражаясь резче, почему он добился такого положения? Почему стоит выше всех прочих людей, почему ему позволено сидеть в сумеречном уголке ешивы и весь день беспрепятственно изучать Тору? Что или кто ему это позволил? Какими такими незаурядными талантами он наделен, какими незаурядными интеллектуальными способностями обладает, что сделался исключением среди исключительных? В юности, когда я и сам изучал религиозный иудаизм, мне не раз доводилось встречаться с такими людьми; я полагал, что положение свое они обрели единственно в силу своих достоинств, я полагал, что каждая община избирала человека самых выдающихся интеллектуальных способностей — на основе его склонности к познанию, или таланта к языкам, или незаурядной памяти,— и даровала ему привилегию от лица общины размышлять над Священным Писанием, дабы заслужить для всей общины благословение Божье и право наследовать Царство Небесное.
А потом я повзрослел, занялся наукой и постепенно осознал правду: всем этим людям устраивали подобную синекуру для того лишь, чтобы они не учили других — точнее, не учили дурному и не сбивали с толку молодежь.
Что еще с ними было делать? Что еще можно было сделать с этими упрямцами и гордецами, неспособными или не желающими зарабатывать на жизнь? Не лучшее ли решение — усадить их где-нибудь в темном уголке и вручить им рукопись для размышлений, не из милости, а в качестве превентивной меры? Нам ли не знать, как влияет пренебрежение на людей образованных: оно их распаляет. Нам ли не знать, какая порча выходит из этого: ересь, отступничество, ложное мессианство. Еврейская история изобилует примерами того, как блистательные умы из-за уязвленного самолюбия восставали против традиции.
Таков Нетаньяху — интеллигент, страдающий от уязвленного самолюбия. По характеру своему он годится в историки, но не годится в преподаватели истории. А я, к сожалению, ни разу не слышал, чтобы ученому-историку не приходилось преподавать и нести административную нагрузку — и то и другое Нетаньяху считает делом пустым и ниже своего достоинства.
По склонности ума и души он более всего расположен к уединенной научной деятельности, к исследованиям без бремени наставничества и канцелярской работы, даже без бремени публикаций. К сожалению, подобную синекуру научно-образовательное учреждение обеспечить не в состоянии, разве что инженерам и физикам, которые разрабатывают оружие. И уж точно этого не следует ожидать никому не известному вздорному иностранцу-гуманитарию.
Кстати об исследованиях: как часто бывает у одиночек, трудящихся в отрыве от научной среды, в исследованиях Нетаньяху имеются изъяны. Нетаньяху не раз обнаруживал склонность политизировать еврейское прошлое, превращать его травмы в пропаганду.
Под этим я имею в виду вот что: допустим, что приводимые им сведения, скажем, о погромах эпохи Крестовых походов и инквизиции справедливы; допустим также, что полезны и выводы, которые он делает на основе этих сведений,— к примеру, выводы о распространении государственной власти в эпоху Средневековья и непрерывно меняющихся отношениях в треугольнике «монархия — дворянство — набирающее силу бюргерское сословие»; или, к примеру, выводы о том, что в процессе того Крестового похода, который именуется Реконкистой, множество евреев, будучи избавлено от жестокой власти мусульман, охотно приняло католицизм и настолько преуспело в католическом обществе, что церковь постановила считать иудаизм не религией, а национальной принадлежностью, дабы оправдать свое стремление очиститься от конверсос еврейской крови. Отлично. Прекрасно. Замечательно. Но почти в каждом написанном им тексте рано или поздно выясняется, что на самом деле речь не об антисемитизме в Лотарингии эпохи раннего Средневековья или в Иберии эпохи позднего Средневековья, а, скорее, об антисемитизме в нацистской Германии ХХ века, и вот уже описание того, как конкретная трагедия повлияла на конкретную диаспору, превращается в филиппику о трагедии еврейской диаспоры в целом и о том, что диаспоре этой с образованием государства Израиль необходимо положить конец, точно обязанность истории — не описывать, а предписывать. Вряд ли подобная политизация еврейских мук произведет на американские научные круги такое же впечатление, как на наши, но связывать погромы эпохи Крестовых походов с иберийской инквизицией и нацистским рейхом, дабы доказать цикличность еврейской истории, находящуюся в опасной близости к мистике,— большая натяжка, причем в любых научных кругах.
