Со смертью Жаботинского Нетаньяху лишился покровителя. Он остался совершенно один в чужой стране, и в Палестине его не ждало ничего, кроме презрения. Европа горела. Нетаньяху ушел в науку, ухитрился защитить диссертацию в этой странной маленькой раввинской семинарии в Филадельфии, где готовят странных маленьких раввинов для ваших «храмов». Впрочем, об этом вам наверняка известно больше, чем мне. Но вы только подумайте! Во время величайшей трагедии, выпавшей на долю его народа, Бен-Цион Нетаньяху был не в Европе, не в Палестине, а в Филадельфии, штат Пенсильвания, и писал о средневековой Испании! Писал об инквизиции во время Холокоста… рассказал о том, что иберийским евреям не удалось спастись, точно расписался в собственной неспособности спасти евреев Европы… Какая дикость! Интересно, как он чувствовал себя после войны? И даже по завершении диссертации — что ему было праздновать? Уж точно не создание еврейского государства: враги Нетаньяху называли это победой, но она обошлась в миллионы смертей. И землю эту не взяли, а дали, причем дали не свободно, а чтобы загладить вину, в качестве компенсации за катастрофу. Руководителей государства он считал соглашателями, приспособленцами, сомнительно еврейскими воплощениями Невилла Чемберлена: эти люди — Бен-Гурион, Вейцман — плевали на могилу Жаботинского и даже не разрешили перевезти его тело в Израиль с Лонг-Айленда, где его погребли. Ни одного ревизиониста в новое израильское правительство не пригласили. Движение не имело влияния в Кнессете. Отныне существовал только один сионизм, а ревизионизм после ревизии предали забвению. И все-таки Нетаньяху вернулся сюда — должен был вернуться, несмотря ни на что,— дабы найти себе должность политика, должность военного, должность разведчика, любую должность, пусть даже в университете. А может, он вернулся, чтобы стать свидетелем падения Израиля. Израиль, разумеется, не пал. Держится до сих пор. Но Нетаньяху не сдавался, он десять лет ждал, пока кто-нибудь, кто угодно, вновь примет его в игру. Он был гисториком, не вошедшим в историю, потомком несостоявшегося раввина-дипломата: того тоже вычеркнули из анналов государства. Трагедия. И если прежде коллеги по университету избегали Нетаньяху из-за его политической деятельности, теперь они избегали его из-за этой трагедии. Из-за его гнева, обиды, ожесточения. Признаться, я сам избегал его. Помочь ему было нечем. В нашем университете в ту пору царила административная разруха: десятки наших сотрудников могли расщепить атом или объяснить теорию относительности, а вот вести счета и делопроизводство не умел никто. Вынужденные перебраться из нашего кампуса на горе Скопус — после Войны за независимость
[59] она попала в эксклав под контролем ООН, окруженный иорданской территорией,— мы обосновались в принадлежащем католической церкви обветшавшем монастыре в центре Иерусалима. Лишь одному из моих коллег довелось помочь Нетаньяху — великодушному и хитрому профессору доктору Иосифу Клаузнеру, он замолвил за него словечко издателю Александру Пели, тот как раз искал редактора для «Еврейской энциклопедии». Вы только не подумайте, что это был добрый поступок. Точнее, поступок без задней мысли. Потому что в некотором роде это было оскорбление. Если начистоту, это было одно из самых изобретательных оскорблений, о каких я знаю. Представьте, что вам поручили составить для вашей новой страны новую энциклопедию, посвященную ее созданию; представьте, что на вас возложили обязанность осуществить самый смелый и самый масштабный научный проект на иврите с тех самых пор, как словарь современного иврита Бен-Иегуды возродил этот язык, но учтите и вот что: редактор энциклопедии вправе включить в нее статью практически о ком и о чем угодно — кроме себя самого. Редактор — единственный человек, о ком никогда не напишут в энциклопедии. Нетаньяху вынужден был редактировать статьи обо всех своих старых врагах — он лично написал статью об антисемитизме,— а о себе упомянуть не мог. Как обидно, должно быть, получать деньги за то, что предаешь забвению свое имя! Евреи способны придумать поистине гениальную месть! Я полагал, Нетаньяху останется, продолжит работу над этим почетным и, несомненно, бессрочным проектом, но, видимо, тот язвил его слишком сильно, видимо, слишком унизительно ему было все время помнить об этом. От Клаузнера, моего коллеги профессора, доктора Йешаяху Лейбовича и прочих, кто писал статьи для Нетаньяху, я слышал, что он вновь уехал за границу в поисках места, но не получил тому подтверждения, пока не посыпались телеграммы с просьбой о рекомендациях: он написал Клаузнеру, Лейбовичу, половине наших историков и, наконец, мне.
Если мое письмо оказалось чересчур длинным, пусть его длина послужит доказательством моей искренности: я рассказал вам почти все, что знаю, и слишком много о том, что думаю, однако вовсе не для того, чтобы ему навредить. Я сам беженец, мне ли не знать, что люди меняются, что каждый из нас многолик и лики эти различны: трагедия на них сменяется комедией, жестокость — жалостью и недоумением. Я от всей души желаю вам, чтобы тот Нетаньяху, с которым встретитесь вы, оказался другим,— я надеюсь, он правда станет другим, непохожим на человека, которого я описал. Если так, то спасибо Тому, кто в положенный срок совершает все перемены, и спасибо вам за то, что не поставите мне в укор это письмо и не припишете мне недостатков, каковые я приписал Нетаньяху. Закончу другой молитвой — не из литургии, а, кажется, из Гейне: «Mögen Fremde über uns alle urteilen!» — пусть о нас судят чужие!
С наилучшими пожеланиями, искренне ваш
профессор, доктор Перец Левави (Питер Люгнер)
Еврейский университет
Иерусалим, Израиль
6
На День благодарения к нам приехали мои родители: их не испугала десятичасовая поездка, начавшаяся затемно и не в том направлении, из Бронкса на вокзал Пенн-стейшн, оттуда обратно на поезде по Лейкшор-лайн через Олбани, Скенектади, Ютику, Сиракьюс и Рочестер — мои родители из тех пассажиров, что сосредоточенно считают остановки и не обращают внимания на меняющиеся пейзажи за окном,— в Баффало, там они сели в автобус (точнее, плюхнулись на сиденье) и покатили по дороге меж унылых перекопанных полей: такая вот извращенная епитимья. С тех пор как родители Эдит в одиночку гостили у нас на Рош ха-Шана, мои родители, Алтер и Геня, твердо вознамерились навестить нас, и, если придется довольствоваться светским праздником, значит, так тому и быть.
Стол был уставлен привычными для нас блюдами, но моим родителям они были что первопоселенцам туземная кукуруза; эти блюда Эдит научилась готовить самостоятельно по рецептам с оборотов коробок, в которых продавались полуфабрикаты: запеканка «быстрого приготовления» из ямса с маршмеллоу, клюквенное суфле «быстрого приготовления», начинка «быстрого приготовления» для индейки и, конечно же, сама индейка — отнюдь не быстрого приготовления, огромный бесперый взгорок лоснящейся плоти в соусе, я пытался разрезать ее за столом, в конце концов отец не выдержал и отобрал у меня нож. Какая разница, что резать — ткань или птицу. Мастер есть мастер.
Мать с отцом так проголодались с дороги, что мы сразу же сели есть, а учитывая, что к еде мои родители относятся как к обязанности, от которой надо отделаться как можно скорее, через полчаса мы уже перешли к десертам — родители потратили десять с лишним часов на дорогу ради ужина, который не продлился и получаса. На десерт у нас был и тыквенный пирог, ананасный торт и яблочный пудинг с ревенем, сверху его украсили взбитыми сливками, потом встряхнули баллончик и снова щедро украсили цветочками с белыми лепестками.
