В панике я порылся в бумагах, отыскал разрозненные страницы из исследования по налогообложению: все мои труды перемешались.
Я сбросил все бумаги на пол, уселся рядом с ними и принялся раскладывать их по стопкам: студенческие работы, сочинения Джуди, бумаги, связанные с моими обязанностями в качестве члена комиссии, мои исследования, рукописи, то и дело попадались страницы на иврите — на языке, современные породы глаголов
[73] которого давались мне с таким трудом, что даже попытка прочесть по складам заголовок навевала на меня сон… и страницы медленно превращались в листья, шуршали, шелестели, рыжели, непостижимые, как сам сон…
…снилось мне, что я иду по какому-то кампусу — намного величественнее Корбина — в прекрасной осенней листве. Больше похоже на Оксбридж: средневековые камни, все фантастическое, иностранное, деревья пылают. Рядом со мною Джуди в модном костюме из тех, что купили ей родители Эдит, на голове у нее шляпка-таблетка и такая же перекинута через плечо, на манер сумочки, а посреди нарумяненного лица — ее привычный зажим для носа, металлический, пружинный, с резинкой, нечто вроде ортодонтии для носа, наподобие хомутика, каким велосипедисты закрепляют штанины, чтобы не попадали в цепь: Джуди цепляет его перед сном, чтобы исправить форму носа, и в моем сне она тоже с этим зажимом, причем здесь это кажется совершенно естественным и даже красивым, точно и не корректирующий прибор, а украшение в комплект к подаренным Омой клипсам…
…Джуди направлялась к каменному зданию, я следом за нею, по дорожкам среди обширных, аккуратно подстриженных газонов плац-парада, на нем юные кадеты выполняли приемы штыкового боя и ритмическую гимнастику; когда мы приблизились к зданию, кадеты оглядели Джуди с головы до ног и присвистнули…
…Потом мы очутились в коридоре, он начинался как коридор в Корбин-колледже и далее превращался в коридор средней школы Корбиндейла: визг, крики, шкафчики вдоль стен. По обеим сторонам располагались классы, большинство стояли темные, двери закрыты, но кое-где двери были распахнуты настежь, на ламинате лежали лучи света, как от прожектора. Джуди шла впереди, я позади, не приближаясь к ней, она ни разу не обернулась; пересекая полосы света, когда на нее падал луч, она все так же стремительно и решительно двигалась дальше, точно тело ее превратилось в тиски, сдавившие ее душу. Мне же выдержки не хватало, и я, проходя мимо освещенных кабинетов, заглядывал внутрь. В каждом из кабинетов был один из одноклассников Джуди, один из ее новоиспеченных друзей в окружении высоких парней в коричневых пальто и хомбургах с вмятиной наверху, мои знакомые из разных уголков довоенного Бронкса. Парни держали детей в заложниках и допрашивали с пристрастием. Свиноподобную Мэри Басти повесили вверх ногами на крюк и опускали в бочку с кипящим маслом те самые ребята, что некогда заглядывали в бакалею к моему дяде Изе забрать причитавшиеся им конверты. Куртуазные братья Колли, засучив рукава, щеточками и гребешками сдирали кожу с Джоан Джерри, малютки Джоан Джерри, нашей соседки. Тода Фру, простоватого паренька из семейства квакеров — он играл Ромео в спектакле с Джуди и постоянно пробовался на эту роль вне сцены, притом что соперничал с Джуди за звание первого ученика (отец его, доктор Фру, возглавлял у нас в колледже английское отделение),— привязали к столбу, и Пол Мандзонетто говорил ему: «Просто ответь — это все, что нам нужно знать,— почему Рузвельт не отдал приказ разбомбить железнодорожные пути
[74]?» Тод что-то пробормотал, но изо рта его вышла лишь кровь, один из громил Мандзонетто вытер ему губы, потом скомкал носовой платок и запихнул Тоду в рот. Другой громила рисовал на полу мелом контур, как вокруг трупа, Мандзонетто наклонился к нему и прошептал: «Пусть прочувствует… Mi capisci, si? Non ammazzarlo…
[75] да погасите вы свет!», я хотел войти, но дверь захлопнулась перед моим носом, и я бросился догонять Джуди…
Коридор заканчивался своеобразным вестибюлем, там нас встретила Эдит, притворилась, будто не знает ни меня, ни Джуди и вообще она не Эдит, а незнакомая секретарша-матрона, ровесница ее матери, если не старше; сутулая, близорукая, она, с трудом переставляя ноги, провела нас через машбюро, через отдел корреспонденции и оставила у дверей моего кабинета в Корбине…
…моего кабинета, я почти им не пользовался, поскольку сидел там не один, а вынужден был делить эту конуру с целым рядом внештатников и временщиков, которых толком не знал, разве что видел чашки и плесневелые бутерброды, залежавшиеся после их увольнения,— и в этом ряду внештатников, очевидно, был Жаботинский. Он сидел за моим столом. Точнее, за столом, который считался моим. Это был Жаботинский, сомнений быть не могло. Очки в круглой темной бакелитовой оправе, волосы с проседью зализаны, зачесаны набок, как у Гитлера, на голове академическая шапочка с кисточкой, двубортный пиджак в полоску торчит на тощей груди, как палатка на колышке, волевой подбородок еле заметно шевелится — сидящий то ли прячет смешок, то ли блуждает языком по зубам в поисках дырок. Он указал пальцем на Джуди, потом на стул. Мне стула не нашлось, но меня там словно и не было… я словно наблюдал за сценой, в которой не участвовал, или же они намеренно игнорировали мое присутствие как ничего не значащее… Жаботинский взял со стола папку, перелистал, нахмурился, закусив губу, и произнес: «А что вы делали во время войны?»… «Отстаньте от нее,— хотелось крикнуть мне,— она была совсем маленькой, ее зачали на следующий день после Пёрл-Харбора», но я лишился дара речи, да и Джуди ответила лучше: она улыбнулась. В отличие от меня, она понимала шутки и издала пронзительный утробный смешок: оседлавший ее нос аппарат давил на перегородку. Звук получился птичий и не то чтобы неприятный. Жаботинский щепотью извлек лист из папки, уставился на него, прищурясь — очки сползли,— и сказал: «Отличные оценки, право, отличные. И всеобъемлющий перечень внешкольных занятий… Шахматный клуб, уроки немецкого, французского, „Камелот“, „Сальмагунди“. Клуб любителей пленэра… и чем вы пишете?..» — «Как правило, акварелью».— «Отлично. Оркестр младшеклассников и старшеклассников — на чем играете?» — «На флейте».— «Отлично, на флейте…» — «Я люблю искусство и иностранные языки».— «Vous avez été très occupée, nicht wahr?
[76] Гуманитарные дисциплины — неотъемлемая часть образования каждого молодого человека, но меня смущает недостаток физической активности. В здоровом теле здоровый дух. Молодые люди должны быть здоровыми, особенно если им предстоит обучение, каковое мы здесь проводим. Вы не интересуетесь спортом?» — «Последнее время я увлекаюсь зимними видами спорта: лыжи, коньки. В Нью-Йорке мне редко выпадала возможность заняться какими-либо физическими упражнениями. Но теперь я живу на природе и, поверьте, пользуюсь этим в полной мере». Жаботинский отложил бумаги — я заметил ивритские буквы, но он закрыл папку. «Вы позволите?» — спросил он и, не дожидаясь ответа, протянул дрожащую отёчную руку, аккуратно снял с носа Джуди зажим и скрепил им папку. Джуди сидела с открытыми глазами и даже не моргнула. Жаботинский, отдуваясь, откинулся на спинку кресла, убрал с лица кисточку от шапочки, захрустел пальцами, оправляясь от напряжения и устремив взгляд на Джуди — тяжелый, иронический, не без вожделения. «А готовы ли вы,— с придыханием спросил он,— не колеблясь, исполнить любой приказ, даже если он вызовет у вас отвращение?» — «Готова». Жаботинский отмахнулся — то ли от Джуди, то ли от кисточки, снова упавшей на мостик его очков. «А если вас поймают враги, клянетесь ли вы даже под пытками ничего им не выдать?» Джуди кивнула. «Хорошо,— сказал он,— я так и думал». Жаботинский открыл и закрыл ящики стола, точно желая убедиться, что мечта его хранится в надежном месте, и продолжил: «Полагаю, мы закончили.— Тут он повернулся ко мне и добавил, наконец признав мое присутствие:—…если, конечно, у моего коллеги, члена комиссии, нет вопросов?» …Наверняка он имел в виду, что я член комиссии, рассматривавшей вопрос о поступлении Джуди, но куда именно, я понятия не имел: пансион благородных девиц-диверсанток? лагерь, где преподают гуманитарные науки охотникам за нацистами? Разве вы не знаете, что она моя дочь, хотел было спросить я. Но потом подумал: что, если меня тоже проверяют? Кого из нас вы допрашиваете? Ее или меня, Владимир-Зеэв? И, вдруг почувствовав брешь, зияющую над моей головой, я поднял глаза — по словам Эдит, я всегда так делаю, когда вру,— но вместо флуоресцентных лампочек и потолочных плиток увидел просторную высокую галерею, как в анатомическом театре или в суде, со всех четырех сторон — бесконечные ряды скамей, точно в церкви, уходящие в поднебесье, на скамьях мои студенты и коллеги, другие члены комиссии по приему новых сотрудников, доктор Морс, в аляповатой ложе бельэтажа сидят Штайнмецы, под ними в амфитеатре стоят мои родители, дядя Изя держит обнаженное тело жены, он женился на ней, потому что она прошла через Биркенау, следовательно, должна быть добра к нему; после его исчезновения она отравилась газом на кухне их квартирки без окон… и все они выкрикивали вопросы… кричали, и изо рта у них вырывалось пламя…
