Я отправился на кухню за салфетками, но в столовой столкнулся с Эдит — она сунула мне поднос налитых до верха кружек с маршмеллоу.
—Этот какао из разряда тех, что не оставляют пятен, верно?
—Верно, Рубен, а твои шуточки из разряда тех, что называют дурацкими.— Она развернулась и пошла на кухню.— Угощение для взрослых я сейчас принесу.
Я отнес какао Джонатану и Бенджамину, Идо обиженно вскрикнул, и Циля попросила меня дать ему «мятную палочку» — леденцовую карамель, догадался я, выдернул полосатый кол из забора и протянул ему.
Бокалы, вино, крекеры, сыр и тупые кинжалы, чтобы намазывать и колоть,— угощение для взрослых. Оливки и орехи. Сперва Эдит принесла миску с оливками, потом миску с орехами, потом миску для оливковых косточек, потом миску для ореховой скорлупы. Она уходила на кухню при малейшей возможности, приносить уже было нечего, я даже подумал, сейчас она принесет самого Нетаньяху, телефон, по которому он разговаривает, и содержимое холодильника — сливочное масло, яйца, остатки вчерашнего мясного рулета, позавчерашнего цыпленка по-королевски, формочки для желе, терку для клецок, миксер, блендер, сам холодильник,— но Эдит наконец села на стул напротив меня и выдавила улыбку.
А потом хлопнула себя по бедру и вновь поднялась:
—Забыла салфетки.
Такова уж Эдит — выпускает пар в хлопотах.
Она раздала салфетки, бумажные, старшие мальчики не развернули их на коленях, а заложили за ворот рубашки на манер слюнявчика — он защищал от капель какао их тонкие диснеевские свитерки, но не наш ковер.
—Бумажные салфетки,— проговорила Циля,— бумажные полотенца, бумажные скатерти. Бумага, бумага, бумага. Вот что мне нравится в Америке: однократные предметы.
—Одноразовые,— поправил я.
—Однократные чашки, миски, тарелки. Однократные подгузники. Никаких тряпок. Насколько же проще растить детей в Штатах.
—Правда?— сказала Эдит.
—Стиральные машинки, сушильные. Машинки для посуды. Нужна тебе теплая вода, нужна тебе горячая вода, просто открываешь кран, и она течет, обжигает, никаких тебе баков, не надо ждать, а летом кондиционер, не вентилятор. В Израиле это предметы роскоши, ни у кого их нет. А здесь, в Штатах, они у вас есть вот так запросто.
—Запросто они есть у нас, поколению наших родителей приходилось труднее,— заметил я.
Циля вздохнула.
—Вы не поверите, как вам повезло. Вы не поверите, если я скажу вам.
—Сколько вы уже в Филадельфии?— спросила Эдит.— Кажется, давно?
—Филадельфия — там один день за несколько, там день как вечность. Этот город не можно, невозможно покинуть. Едешь, едешь, спрашиваешь себя: это все еще Филадельфия? И ответ: «Да, это все еще Филадельфия». Едешь мимо окраин, едешь мимо ферм, там даже лошади двигаются быстрее, едешь, едешь, спрашиваешь: «Это все еще Филадельфия?» Да.
—Должно быть, дорога трудная, тем более в такую погоду.
—При чем тут погода, летом то же. И понимаешь, что выехал оттуда, лишь когда въезжаешь в Аллентаун. Уилкс как-его-там, как человек, который застрелил Линкольна.
—Уилкс-Барре,— сказал я.
—Нет, не оно.
Джонатан вытер рукавом капли какао с реденьких пуэрториканских усиков и произнес:
—Уилкс Бут.
—Да, Уилкс Бут.
—Уилкс-Барре,— поправил я.— Возле Скрантона.
—Актер Джон Уилкс Бут покончил, то есть прикончил президента Авраама Линкольна, шестнадцатого президента Соединенных Штатов, который в 1865году, в конце американской Гражданской войны, дал рабам свободу.
—Попробуй печенье, Руб,— сказала Эдит, чтобы сменить тему. И добавила, обращаясь к Джонатану:— Ты разбираешься в истории так же хорошо, как говоришь по-английски.
—Я говорю более лучше,— вмешался Бенджамин.
—Просто «лучше»,— поправил Джонатан.
—А Идди у нас идиот и никого не покончил,— добавил Бенджамин.
—Скрантон,— продолжала Циля,— до чего же противный город. Едешь по Уилкс Буту и думаешь, как же противно. Бывают ли города противнее? А потом выезжаешь из Уилкс Бута, попадаешь в Скрантон, вот тебе и ответ.
—Угольные края,— пояснил я неубедительно.— Довольно пустынные, довольно бесплодные.
—Там уныло,— подхватила Эдит.— Но если не хочешь замерзнуть, без угля никуда.
—Здесь холодно? Развести огонь?
—Я хочу развести огонь,— проговорил Джонатан.
—Ребекка Грац развела огонь,— сказал Бенджамин.
—Ребекка Грац устроила потоп,— поправил Джонатан.
—Ребекка Грац — это ваша няня?— спросила Эдит.
—Раньше она любила Ронни Эдельмана,— сухо произнес Бенджамин,— теперь она любит Джонатана, но Джонатан любит только ее титьки.
Джонатан выплюнул в воздух маршмеллоу, зефиринка взлетела, потом опустилась, он поймал ее ртом, прожевал.
—Не только титьки.
—Все сломано, все черное.— Циля лизнула большой палец и принялась оттирать добела лицо Идо, сидевшего у нее на коленях.— Даже при свете дня в Скрантоне черно. Едешь по нему и говоришь: солнце все еще светит? И не можешь понять, правда не можешь понять. Что случилось с солнцем? А потом видишь знак: «Вы въезжаете в штат Нью-Йорк» — и думаешь, окей, отлично, Нью-Йорк, цивилизованные края, там будет лучше, но нет. Вовсе нет. Знаете, что происходит, когда пересекаешь границу штата Нью-Йорк?
—Попадаешь в штат Нью-Йорк?— предположил я.
—Да, и становится хуже.
—Тут хотя бы леса,— вставила Эдит.
—Так скучно, леса и фермы. Откроешь окно глотнуть воздуха — ветер, снег, от животных запах подгузников.
Циля протянула бокал за добавкой, я схватил бутылку, подлил ей вина, подлил вина Эдит, собирался подлить себе, но Циля укоризненно махнула мне бокалом.
Я долил ей почти до краев.
Нетаньяху внезапно рявкнул одинокой еврейской сиреной:
—Эдель-ман… Эдель-ман…
Джонатан приставил руки рупором ко рту, передразнивая отца, Бенджамин фыркнул от смеха, изо рта его брызнула кровельная дранка из разноцветных тянучек и каминная труба из овального печенья.
Циля отхлебнула из бокала и повысила громкость своего лютефискового
[88] английского, чтобы перекричать детей:
—Мы ехали по шоссе 81 до самого…— тут я не разобрал,— потом по…— тут я снова не разобрал,— проехали по мосту в Грейт-Бенде, и тут великий гений нашей семьи, за которого я вышла замуж, настоящий мастер вождения, обладатель карты, едет слишком быстро, хотя я говорю ему, помедленнее, сбавь скорость, не доезжая Холстеда городок, где мы вылетаем с дороги, как толстяк, поскользнувшись, падает в ванне, и едва не…— тут я опять не разобрал, посмотрел на Эдит, может, она поняла, но она с ужасом смотрела на окрашенные кларетом губы Цили,— и ведь машина даже не наша, нам пришлось взять ее у Эдельмана.
