—Вы серьезно? Вы хотите, чтобы я врал?
—Я не прошу вас врать о состоянии машины, только о возможности получить консультацию тех, кто способен его оценить. Впрочем, если вы пожелаете высказать независимое мнение о том, что ремонт требуется чисто косметический, машина в полном порядке и способна без происшествий вернуться в Филадельфию, кто я такой, чтобы вас останавливать?
—Даже не знаю, что сказать.
—Не беспокойтесь, если не можете запомнить формулировку. Как только доберемся до вашего кабинета, я продиктую письмо вашему секретарю.
—Моему секретарю?
—Или можете сами его напечатать. Решать вам.
Я демонстративно посмотрел на часы.
—Боюсь, у нас мало времени. Через час нам нужно быть на кампусе.
—Тогда, может, это сделает Эдит?
Циля цокнула языком. Эдит угрюмо складывала миски в стопку.
—Циля поможет,— напирал Нетаньяху.— Вы наверняка подружитесь.
—Конечно,— сказала Эдит,— прошу прощения.
Она унесла поднос на кухню, а Нетаньяху обратился к старшим мальчикам, они о чем-то шептались:
—А вы, мальчики, будете вести себя как следует ради матери, миссис Блум и Деворы, когда она придет.
—Деворы?— спросила Циля.
—Деборы?
—Джудит,— поправил я.— Джуди.— Я поправил наше перевернутое семейное фото.
—Иегудит,— сказал Нетаньяху.
—Но она в школе. Думаю, вы с ней разминетесь.
—Отлично. Значит, договорились.
—Как скажете.— Нетаньяху принялся рыться в портфеле, я встал.— Прошу прощения, я сейчас.
Я услышал то же, что и Эдит,— частые гудки: Нетаньяху не повесил трубку; когда я вошел на кухню с остатками нашего разрушенного дома, она как раз клала трубку на рычаг.
—Их кен ништ
[89],— сказала мне бледная измученная Эдит.
Когда Эдит переходит на идиш, дело плохо, на этом языке мы, как дети, говорим, чтобы Джуди — или неевреи — не поняли нас. Но сейчас от идиша толку маловато.
—Тсс. Думаешь, эти еху не понимают идиш?
—Кто?
—Наши гости, Нетаньеху.
—О господи, как же я не подумала.
—Эдит, тише, пожалуйста.
—Еху, смешно, обхохочешься… Рубен, лучше бы мы оба говорили, не знаю, на суахили. Надо было нам обоим учить суахили.— Крики неслись из гостиной, крики и стук.— Они такие ужасные, такие бесцеремонные.
—Пожалуй, это можно сказать обо всех евреях.
—Рубен, ты вечно стремишься всем угодить. Это непривлекательно.
—Эдит, я хочу извиниться. Я хочу поблагодарить тебя. Я заглажу свою вину. Прости.
—Фраер,— проговорила она (или мне показалось): так на идише называют слабаков, простофиль, тех, о кого все вытирают ноги.
Эдит вздернула подбородок, я чмокнул воздух.
Я прошел через столовую и обнаружил, что Идо лупит по клавишам фортепиано, а старшие мальчики возятся с телевизором, Бенджамин крутит ручки регулировки, Джонатан дергает антенну.
На Новый год я попросил Тода Фру и его отца доктора Фру помочь мне перенести телевизор вниз; для моей спины это не прошло бесследно.
—Ин фарбн,— сказал Нетаньяху, на идише это значит «в цвете». Он уже обулся и расхаживал по гостиной, оставляя на ковре грязные следы; Нетаньяху подмигнул мне, кивнул на телевизор и добавил: «Шейн», «красивый» на идише.
Вряд ли он хотел меня подколоть — разве что выбором языка. Сам по себе идиш был насмешкой надо мной, но в словах, как ни странно, заключалось восхищение.
Идо выстукивал какой-то атональный аккомпанемент, кластеры
[90] аккордов, как будто вот-вот явится монстр или в кадр войдет злодей — его отец, который сгреб его в охапку и пересадил с фортепианной скамьи на пол; Идо хотел было разреветься, но залюбовался огнем, успокоился, скрестил ноги, как индеец возле костра, и, зачарованный искрами, уставился в камин.
Никто из читающих эти строки в третьем тысячелетии христианской эры не имеет понятия — ни малейшего,— чем был для ребенка в 1960 году не просто телевизор, а цветной телевизор. Во-первых, в 1960-м телевизор в доме еще не считался чем-то антиинтеллектуальным или уступкой коллективному разуму: это было современно. А цветной телевизор и подавно: то была вещь модная, элитарная — до такой степени, что я даже стыдился своего расточительства штайнмецевских масштабов.
Стыдно мне и при мысли о том, как меня увлекали программы, хотя по современным стандартам им поразительно недоставало ни жанрового, ни стилистического разнообразия. Викторины да вестерны, вот и все, викторины да вестерны, что для американского ума по сути одно и то же: сценарии, где есть победители и побежденные, удаль, которая проверяется удачей.
—«Дымок из ствола».
Но, видимо, я ошибся, поскольку Бенджамин — он уже тоже уселся в позу лотоса — возразил, не отрывая взгляда от экрана (так змея смотрит на факира):
—Нет, «Бонанза».
Джонатан — он тоже сидел как загипнотизированный — пояснил:
—«Дымок из ствола» черно-белый, «Сыромятная плеть» черно-белая. А «Бонанза» и «Парень из Сиско» цветные.
Эдит подала Нетаньяху пальто, он неуклюже продел руки в рукава: явно не привык, чтобы ему помогали. Я обулся, надел пальто.
Вдумайтесь в эти истории: шайка чужестранцев-головорезов угрожает ранчо, одинокого стрелка опасливо просят разделаться с ними, отдают ему последние пыльные слитки золота любовницы-проститутки… племя дикарей-апачей нападает на обоз честных христианских миссионеров, тем приходится дать отпор, вопреки собственным убеждениям… Я не утверждаю, будто эти истории избыточно повлияли на развитие сыновей Нетаньяху,— я, скорее, о том, что в те годы эти истории избыточно влияли на всех. Да и когда я надел галоши, послал воздушный поцелуй Эдит — она уклонилась, как от петли лассо,— и покинул гасиенду под крики всадников и треск выстрелов, вестерны, пожалуй, ассоциировались у меня с их отцом, Бен-Ционом, да и, по правде говоря, с приглашенными лекторами и внештатными преподавателями всех сортов, этими меткими стрелками-одиночками, кочующими из городка в городок, странниками по своим повадкам, странниками в душе, пылающими желанием забыть прошлую жизнь и доказать свою силу жестоким, враждебно настроенным местным жителям.
Такова была история еху, шагавшего рядом со мной, еху, шагавшего впереди меня, хотя он и не знал, куда мы идем,— одиночка без компаса посреди заснеженных пустошей, нелюдимый меткий стрелок, раньше всех выхватывающий револьвер из кобуры, в капюшоне, бобровой шапке, варежках без больших пальцев, развязывающемся шарфе и мягких полуботинках, подметки которых шлепали, как губы лошади.
