9
Корбинская духовная семинария (впоследствии переименованная в Школу богословия и сравнительного религиоведения имени Хуссейна-Гупты) была основана первым из учреждений в составе колледжа и вот уже более века штамповала священников-пуритан и конгрегационалистов. Ее серийные каменные постройки располагались вокруг часовни, еженедельное посещение которой было по-прежнему обязательным и для студентов, и для преподавателей, с тою лишь разницей, что студенты якобы получали от этого пользу духовную, а преподаватели всего-навсего проверяли явку. В ту пору каждый факультет обязан был отправить самого младшего из своих сотрудников отбывать эту повинность на регулярной основе, меня поставили на понедельник и пятницу, фамилии с У до Я. В тот год понедельничные переклички начинались с традиционно отсутствовавшего мистера Уобаша (звезды бейсбола) и заканчивались традиционно похмельным мистером Яком (будущим агрономом), пятницы же начинались с невыносимо бодрого мистера Уошберна (впоследствии он пошел управлять Корбинской прачечной самообслуживания) и заканчивались прыщеликим мистером Яллом (впоследствии он пошел воевать во Вьетнам). Учитывая, что буквы от У до Я — нагрузка наилегчайшая с алфавитной точки зрения, я управлялся со списком раньше, чем студенты с молитвами, хотя и не имел права покинуть свой пост сбоку от рядов скамей или скоротать время за проверкой домашних заданий: такие правила установил преподобный доктор Хагглс, он возглавлял семинарию и вел службы. И хотя поначалу эти правила меня раздражали, не говоря уж о самих службах, постепенно я выучился находить утешение в часовенных дежурствах. Только во время службы я имел возможность опорожнить ум. Или поразмыслить о парадоксе, заключенном в благословении: «А теперь мы пойдем на занятия и будем стремиться к истине, во имя Иисуса, аминь».
Мы направлялись к дому священника позади часовни на лекцию по библеистике, которую Нетаньяху согласился преподавать (поскольку выбора у него не было). Если Корбин предложит ему место на историческом факультете, Нетаньяху придется вести занятия и в семинарии, минимум один предмет в семестр. Для него это будет унизительно, поскольку ему сообщили об этом всего лишь неделю назад? Доктор Хаггинс по телефону?
—Хагглс… Доктор Хагглс…
—Это же абсурд,— заявил Нетаньяху, мы свернули с Эвергрин и пошли против ветра.— Чтобы историк преподавал библеистику? Почему бы тогда священникам не преподавать историю?
—Это от нас не зависит. Дело в бюджете на прием сотрудников. Вас возьмут к нам на исторический, только если Хагглс возьмет вас в семинарию, или еще кто-то еще куда-то. Все дело в КПД. Больше выгоды за те же деньги. Доктору Морсу это тоже не нравится.
—Но он ничего не делает, чтобы это прекратить?
—Я прочел вашу работу о том, как евреи в Средневековье пытались бороться с церковью, и вот что я вам скажу: исторический факультет Корбина примерно в том же положении: мы зависим от милости церкви. Я даже думать не желаю о том, какая судьба нас ждет, если мы наберемся дерзости воспротивиться власти всемогущей духовной семинарии.
Нетаньяху остановился на заваленном сугробами углу Декстер и Уолкотт, перекрестке встречных ветров.
—Вы шутите, но давайте хоть минуту побудем серьезны: ведь вас разозлила нахальная просьба этого человека, доктора Морса, я прав?
—Что вы имеете в виду?
—Вас, американиста, попросили заняться евреем, потому что вы сам еврей. Наверняка это вас рассердило. А представьте, как вы себя чувствовали бы, если бы вас по той же самой причине попросили вести библеистику?
—Может быть, тут причина другая. Может быть, вас попросили вести библеистику, поскольку вы знаете иврит.
—Вы придираетесь. Иврит — язык Библии, потому что это язык евреев, даже если они и не знают его.
Я оставил это замечание — облачко мелового пара изо рта — без ответа и повел нас дальше на кампус.
Нетаньяху пыхтел позади, потом рядом со мною, потом — уже замаячили ворота кампуса — на шаг-другой впереди, и слова его летели назад:
—Что есть Библия? Знамения и чудеса, столпы и кары небесные, и я должен об этом рассказывать, потому что… потому что я профессиональный историк? И даже если дело было бы в языке и от меня требовалось бы учить малолетних преступников и будущих овцеводов штата Нью-Йорк языку Соломона, Иезекииля, Иеремии и Моисея — скажите, неужели вы могли бы вести занятия по творчеству Шекспира или Чосера на том лишь основании, что способны заказать гамбургер или читать дорожные указатели?
—Стойте… доктор Нетаньяху, стойте… куда же вы…
Но Нетаньяху устремился вперед, презрев знак, переступил через высокий белый отвал на обочине и побежал на другую сторону, пытаясь обогнать едущую посередине дороги снегоуборочную машину. Однако та не замедлила ход, а, наоборот, поднажала; Нетаньяху запаниковал, взмахнул портфелем и вспрыгнул на грязный Маттерхорн у противоположного тротуара.
Я дождался, пока снегоуборочная машина проедет, и меня почти не забрызгало. Нетаньяху же окатило с головы до ног.
Я забрал у него портфель и стукнул им по воротам кампуса, стряхивая снежную корку.
—Этот водитель просто псих.— Нетаньяху вырвал у меня свой портфель.
Мы вошли на кампус, и я забормотал на манер гида:
—Вон там мы с вами будем сегодня. А тут библиотека, где работает Эдит, а за библиотекой Фредония-холл, там сидят историки и все гуманитарные факультеты.
Но мысли Нетаньяху блуждали далеко.
—Известный историк гибнет по дороге на лекцию по религиоведению… кто говорит, что я этого не заслужил?
—Поймите, доктор Нетаньяху. Корбин — колледж маленький, нам всем приходится совмещать. По крайней мере, новым сотрудникам, а скоро, думаю, это правило распространится и на остальных. Возьмите хоть членов комиссии. Мы все ждем, что нас попросят участвовать. Доктор Хиллард преподает историческую географию, ему наверняка поручат вести геодезию. Доктор Киммель и доктор Гэлбрейт уже готовятся вести начальный курс немецкого и французского. И даже ходят слухи, что я буду вести счетоводство.
—Это возмутительно.
Мы шли по двору, мимо свертков из пуха и меха — в их перегретой сердцевине прятались студенты,— мимо снеговика, чья хоботовидная морковка превратилась в фаллос, мимо снежной бабы с причудливыми грудями и сосками-веточками, мимо сосулепрестольной статуи Мэзера Корбина, капиталиста и евгениста, чья подернувшаяся патиной, порябевшая от непогоды голова демонстрировала френологию пятен голубиного помета.
Нетаньяху невозмутимо проследовал мимо всего.
Он таращился на свои мягкие полуботинки, шлепал по дорожкам, но потом как-то пропустил поворот, сошел на снег и проторил в нем собственную тропу, срезая углы. То ли по рассеянности, то ли чтобы показать, будто намеренно решил, резвясь, пробежать по пороше. Должно быть, совсем замерз.
—Я как-то читал книгу об израильских кибуцах.
