10
Собеседование проходило в главном читальном зале Фредония-холла — правда, студенты в нем не столько читают, сколько дремлют, а во время факультетских собраний его закрывают и ограждают бархатным канатом даже от такого использования. Я отцепил канат с крючка, пропустил Нетаньяху вперед, и мы вошли в сумеречный зал с запотевшими окнами, где за круглым столом сидели мои коллеги.
Комиссия по приему новых сотрудников впервые собралась в полном составе, и у меня создалось ощущение, будто я помешал,— ощущение, будто мои коллеги сидят здесь уже давно или даже проводили здесь другие совещания без моего ведома, на которых обсуждали не Нетаньяху, а меня самого. Обсуждали мои профессиональные качества. Рассматривали мои навыки провожатого. Оценивали мои действия по шкале от приемлемых до неквалифицированных. Определяли, способен ли я привести человека из одного места на кампусе в другое хотя бы приблизительно вовремя и принести горячие напитки, буде мисс Гринглинг занеможет.
Члены комиссии неуверенно поднялись с мягких стульев, дабы сказать нечто лестное кандидату, и доктор Морс подал мне что-то вроде знака: поднятый указательный палец я расценил как просьбу поднять температуру — нет — шевеление пальцев (я думал, меня просят задернуть шторы)— нет — в общем, я не сумел разгадать смысл, если он вообще был.
Но едва Нетаньяху сел, скрипнув обивкой, как я догадался: у стола не хватало стульев, для меня не нашлось места; я пошел за читальной скамьей, кряхтя от натуги, попытался ее поднять, но она оказалась прикручена к стене.
—Вы разместились?— спросил доктор Морс, я хотел было ответить, но он добавил:— Уверен, что доктор Блум о вас позаботился.
—Вполне,— ответил Нетаньяху, неожиданно преобразившись в англичанина.
Он замер на стуле — обветренное лицо, на коленях бобровая шапка, внутри варежки и свернутый комом шарф, точно диковинная клетчатая тыква.
Дубленку он не снял; по пути из семинарии ее опять припорошило снегом, и теперь снег стремительно таял.
—Замечательно.— Доктор Морс достал перетянутые резинкой карточки.— Мы очень рады возможности познакомиться с вами ближе.
—Естественно.
Доктор Морс разложил карточки веером на столе, лицевой стороною вниз, принялся тянуть их одну за другой, точно сдавал самому себе — то с краев, то из середины колоды, и читал вслух: «Как, по-вашему, соотносятся между собой ваши роли преподавателя и научного работника? Планируете ли вы привлекать студентов к научной работе? Почему вы выбрали именно эту сферу? Хорошо ли вы воспринимаете критику? Что для вас важнее — письменные работы или экзамены? Как вы считаете, каким главным качеством должен обладать преподаватель истории?»
Доктор Морс задавал вопросы один за другим — так игрок сбрасывает карты, падает
[96],— и Нетаньяху не мог вставить слово.
Я очень гордился этими вопросами, когда составлял их по просьбе доктора Морса, теперь же, когда я услышал их из уст коллеги и в произвольном порядке, они показались мне то ли избыточно легковесными, то ли слишком похожими на вопросы из любимых телевикторин Джуди… итак, на кону мизерное жалованье в пять тысяч семьсот долларов в год после уплаты налогов, а теперь назовите мне три слова, какими описали бы вас студенты? Злой, злой, злой…
Я мог бы сыграть в эту игру с каждым из сидящих за столом. Доктор Киммель, германист: скучный, нудный, без конца повторяется. Доктор Гэлбрейт, специалист по истории Франции: без конца повторяется, невысокий и толстый. По моей оценке — в три слова она не вместилась — эти два неудачника «Лиги плаща» превратились в лентяев в плащах; великосветские бездельники, новоанглийские аристократы, шатающиеся по трущобам; кажется, Киммель и правда из Бостона, а Гэлбрейт из какого-то дальнего округа Нового Орлеана, ветшающего и озлобленного. Единственная публикация Киммеля представляла собой изучение письма Лютера Меланхтону
[97]— как выяснилось, фальшивки. Гэлбрейт писал о Наполеонах — менее известных, IIиIII, сыне и племяннике. Между Киммелем и Гэлбрейтом сидел доктор Хиллард, тот родом не из привилегированного сословия: труженик, от сохи, поджарый завистливый сын здешних фермеров выцарапал себе место в научном сообществе как специалист по хронологии, исторической географии и истории викингов. Холостяк в несвежем костюме и с галстуком-ленточкой вещал об опасностях меритократии, обдавая слушателей кислым запахом изо рта.
—Мой основной недостаток?— повторил Нетаньяху, надменно скривив губы.— Спросите мою жену, я знаю, что она ответит: мой основной недостаток — склонность к переработкам, для нее это зло, для меня радость.
Доктор Морс улыбнулся, вновь перетасовал карты, и тут вмешался доктор Хиллард:
—Кстати о ваших работах, доктор Нетаньяху, они до такой степени разноплановые, что даже оторопь берет. Не могли бы вы вкратце рассказать нам, в чем тут суть? Или хотя бы определить основную тему?
—Конечно. Большинство сказало бы, что я занимаюсь евреями так называемого Средневековья.
—Но какого именно Средневековья? Раннего? Позднего? Период обширный.
—Между падением последней великой империи, которая насаждала христианство и правила евреями, и изгнаниями из Иберии.
—То есть Средневековьем в целом?
—Даже средним Средневековьем.
—Всего-то тысяча лет, плюс-минус.
—Около тысячи. Хотя, если угодно, я могу обозначить более узкие рамки. Скажем, примерно восемьсот лет, когда мусульмане и христиане воевали за Иберийский полуостров, или примерно триста лет между созданием папской и королевской инквизиций. Говоря откровенно, для меня не столько важен конкретный период, сколько евреи: они для меня главным образом средство изучения того, как пишется история.
—Как?
—Изучения того, кто пишет историю, как и почему.
—Я знаю, что евреи — избранный народ, доктор Нетаньяху, но почему для этой задачи вы избрали именно их? Почему они лучшее средство, как вы говорите, для подобной затеи?
—Потому что среди народов мира нет народа менее исторического — или менее интересующегося историей. И это любопытно, учитывая древность иудаизма. Среди современных американских евреев бытует шутка — доктор Блум наверняка подтвердит: еврейские родители предпочтут, чтобы их ребенок стал педиатром или адвокатом, а не, скажем, мессией. Но должен признать, что мессианизм, даже ложный мессианизм, дисциплина более еврейская, чем история, приверженность которой подлунным силам, сиречь правителям и фактам, раввины традиционно считали идолопоклонством.
—Вы против правителей и фактов?— уточнил доктор Киммель.
—А как насчет деканов?— поинтересовался доктор Гэлбрейт.
