В сумерках мы покинули кампус и пошли по городу, Нетаньяху отставал, ревел на языке ветра — иврите. Суть я понял: его недооценили, унизили, до него снизошли. Его оскорбили (хотя это он приехал искать расположения и сыпал оскорблениями). В общем, знакомая сцена: она напомнила мне, как Джуди, выходя из зала после школьного спектакля, сетует, что плохо играла по вине других актеров, они небрежно подавали реплики, перебивали ее, и убедить ее в обратном мне удавалось не лучше, чем убедить уязвленного Нетаньяху в отяжелевших ботинках, что ему не устроили западню. И моя дочь, и Нетаньяху по натуре склонны переигрывать и убедительнее всего перекладывают свою вину на других, вдобавок требуют за это аплодисментов, а не получив, жалеют себя.
—Извините,— произнес я, когда Нетаньяху нагнал меня — я дожидался его на углу Колледж-драйв, где горели фонари.— Я пропустил, что вы сказали.
—Вы и вся эта комиссия.— Он сплюнул.— Идиоты, Болваны, Тупицы. Эту классификацию я помню, троица умственно отсталых личностей. Не Отец, Сын и Святой Дух, а Идиоты, Болваны, Тупицы.
—Доктора Гэлбрейт, Киммель и Хиллард? Или доктора Хиллард, Морс и я сам?
—Что они знают? Кто они такие, чтобы меня проверять?
—Коллеги. Ваши потенциальные коллеги.
—Судить специалиста может только специалист,— он взмахнул портфелем и ударил меня под колено,— судить еврея может только еврей.
—Все было не так уж плохо.
Я потер ногу, увидел, как его плевок впитывается в снег.
—Это была корбинская инквизиция.
—И вы уцелели.
—Скажите это остальным членам комиссии. Скажите это моей жене.
—Вряд ли мое мнение имеет вес — в обоих случаях.
—И все же оно у вас есть. Обязано быть. Вам придется им что-то сказать. Но что?
—Не знаю… не знаю, почему я должен вам отвечать. Что бы вы сказали, будь вы, как говорится, в моих ботинках?
—Будь я в ваших ботинках… Это самый остроумный вопрос, который вы задали за весь день…— Он посмотрел на мои ботинки, потом на свои, облепленные рыхлым снегом.— Это самый остроумный вопрос, который он задал за весь день.
—Разговариваете со своими ногами?
—Потому что они слушают.
—Если начнут отвечать, мы хотя бы поймем, что вы переохладились.
Нетаньяху топнул ногой, стряхнул с ботинка снежное облако и двинулся дальше, он ступал медленно, тяжело, растирал в порошок соль, усыпавшую тротуар.
—Исторический факультет должен решить насчет одного еврея и для этого заручается поддержкой другого еврея. Своего собственного еврея. Еврея, которого они знают. Еврея, которому они хоть отчасти доверяют.
Я зашагал в ногу с ним.
—Это я.
—Почетная историческая роль. Вы этого не осознаете, но так и есть. Обычно родовая, передавалась по наследству. El judío de corte, der Hofjude, придворный еврей. Еврей-протеже. Такого еврея полезно держать при себе, в качестве налогового консультанта. Порой посредника, порой заступника. Всегда уравновешивая противоборствующие интересы. Глава юденрата: если гестапо скажет ему, что надо убить тысячу евреев, он выберет, кого именно. Штадлан
[104]: когда император призовет его и скажет, нам нужно больше денег в казну,— тот попытается уменьшить сумму и одновременно предотвратить резню. Сомнительная должность, подверженная всем порокам. Могущество, но не высшее, вдобавок обе стороны доверяют ему лишь отчасти, поскольку он не принадлежит ни к той, ни к другой.
—Эдит и Джуди все время напоминают мне об этом. Вы описываете не столько университетскую среду, сколько роль отца в семействе из женщин.
—Я говорю об исторической традиции. Неважно, что это: Политбюро ЦК КПСС или ваша комиссия, вы не чувствуете себя ее полноправным членом. Ваше положение шатко. Вы догадываетесь, что от вас чего-то ждут. Чего-то большего. В противном случае ваше место — лишь награда за то, что вас вынудили мною заниматься.
—Попросили. Потребовали. Куда вежливее, чем вынудили.
—И если история умеет предсказывать будущее, комиссия примет решение, либо демонстративно не посчитавшись с вашим мнением, либо полагаясь на него.
—Так первое или второе?
—Может, первое, может, второе, и от вас это не зависит. Они с одинаковым подозрением воспримут любое ваше мнение — как за, так и против.
—Но вам все же хочется знать, каково оно, за или против?
—Нет. Я всего лишь говорю, что делал бы на вашем месте.
—И что же?
—Ничего.
—Значит, вот как? Ничего?
—Будьте их украшением. Как снежинка, что висит у них на елке.
Он снова остановился — у витрины хозяйственного магазина Макли, в которой эльфы стучали молоточками и закручивали шурупы.
—Я хочу попросить вас всего об одном одолжении.
Начинается, подумал я, он вынудит меня пойти на сделку с совестью.
—Всего об одном?
—Это даже не столько одолжение… Я хочу, чтобы вы уточнили, когда мне выплатят гонорар.
—Что?
—Я хочу знать, когда и как мне выплатят гонорар за эту вечернюю лекцию,— и он поплелся дальше, я пошел рядом с ним.
—Вообще-то я за это не отвечаю.
—То есть сегодня мне не заплатят?
—Это же не ваша бар-мицва, вам не вручат конверт с наличными. Платеж требуется провести. Чек присылают по почте.
—Вы в этом уверены?
—Вы совсем на мели? Почему вас это тревожит? Даже если сегодня на лекции вы будете восхвалять Кастро и поносить частную собственность, империалистическое накопление капитала и деньги как таковые, вам все равно заплатят. В этом нет ничего личного. Ни враждебности, ни неприязни. Это процесс автоматический. Это система.
—А если нет? Если чек не придет?
—Вы ведь что-то подписывали, так? Оставляли ваши реквизиты? Если так, то деньги придут.
—Но если случится, что не придут, я могу позвонить вам — и вы добьетесь, чтобы мне заплатили?
—Вы невыносимы.
—Обещаете?
Я свернул с Колледж-драйв на стоянку магазина, чтобы срезать дорогу, поскользнулся на остекленевшем асфальте и упал бы, если бы Нетаньяху не поддержал меня. Он обхватил меня за пояс, стиснул поношенной рукавицей мою перчатку.
—Спасибо.
Я опять поскользнулся, но его рукопожатие удержало меня.
—Вы же видите, я не требую к себе особого отношения. Не требую и не жду. Я понимаю ваши трудности. Быть может, вам это невдомек, но я разбираюсь в политике. Я знаю, чего ждать от еврея: имея дело с другим евреем в контексте гойим
[105], он способен на величайшую солидарность — или на величайшее предательство.
