—То есть третьего не дано?
—И хотя я никогда не узнаю, что именно выберете вы, я хочу, чтобы вы знали: я все равно буду вас уважать.
—Что ж, спасибо.
На парковку пыталась свернуть машина, мы загораживали проезд, нам посигналили.
—Вы можете меня отпустить.— Но он не отпустил меня.— Я не упаду.— Но он, все так же держа меня за пояс, приблизил ко мне свое обветренное лицо.
—И если бы мы оказались в обратной ситуации и вы очутились в моих ботинках и приехали в Израиль, я не уверен, что сумел бы найти вам работу, но я сделал бы все, чтобы найти вам хорошую квартиру, а случись война, отдал бы за вас жизнь.
Где-то за полквартала до гостиницы мы наткнулись на зиккурат из команды поддержки: несколько полуодетых чирлидеров с трудом удерживались друг на друге, то и дело растягиваясь в зимних заносах посередине улицы. От них отходила миниатюрная женщина в дафлкоте, с камерой на штативе; женщина пятилась по направлению к нам, то и дело останавливалась, смотрела, влезут ли в кадр все чирлидеры и гостиница. Наконец воткнула штатив в снег, велела всем улыбнуться, но нижний парнишка, стоявший на четвереньках, упал, следом — державшиеся на нем девицы; тут в кадр вошел Нетаньяху, на него закричали, но он ухом не повел, а за ним проследовал я сквозь веселый и пьяный строй.
Бывшие выпускники, сыновья и отцы, толпились на тротуаре, раскрасневшись от выпитого в честь встречи. В лисьих шубах и енотовых шапках, они заполнили все крыльцо гостиницы и ступени лестницы, они приветствовали нас, или подшучивали над нами, или просто размахивали вымпелами на древках.
Внутри — мне пришлось дождаться, пока запотевшие очки прояснеют и я сумею хоть что-нибудь разглядеть,— нам открылось фойе во всей своей рождественской красе, на разномастных потертых викторианских диванчиках парочки, сами похожие на старинные безделушки, пили грог из высоких кружек.
Одна пара играла в шашки разрозненными шахматными фигурами, другая, уютно устроившись в книжном уголке, листала книги по этикету и сексуальной гигиене, показывала друг другу фразы и смеялась.
Нетаньяху встал в очередь у стойки регистрации, я отошел к камину: пусть сам выясняет, в каком номере его жена и дети.
Очередь двигалась медленно, потому что женщина за стойкой была одна и у каждого постояльца, видимо, возникли проблемы, вдобавок все были подшофе.
Историю гостиницы, упомянутой не в одном федеральном и местном реестре, излагали каллиграфическим почерком и на листе веленевой бумаги, висевшем над камином, и на обороте ресторанных меню, и — в сокращенной форме — на спичечных коробках, которые раздавали в баре, и я решил упомянуть об этом в разговоре. Сойдет за нейтральную тему: здесь Вашингтон считал овец, примерно в этом духе.
Над листом с историей гостиницы маячило облезлое чучело вороны — обивка лезла наружу,— видимо, символ нашего колледжа в таскидермированном обличье, хотя, по-моему, это все же был ворон.
Он застыл в хриплом жалобном крике, неловко раззявив алый клюв.
Но голос, который я слышал, принадлежал Нетаньяху — его гортанную речь не перепутаешь ни с чем; он крутил головой, высматривал, где я. Меня так и подмывало юркнуть в висящий чулок для подарков, но Нетаньяху нашел меня взглядом, и я направился к нему. Посредник. Заступник.
—Эта леди,— сказал он,— не может найти бронь.
—Нетаньяху?— произнес я по слогам, оттеснив его в сторону.
—А, теперь поняла,— ответила она.— Вы, должно быть, муж Эдит, профессор… А вы,— сказала она Нетаньяху,— должно быть, другой профессор…— Она вновь повернулась ко мне:— Я не разобрала фамилию, когда он назвал ее. Я поняла, когда ее сказали вы, а когда он — не поняла. День выдался напряженный.
—Ничего страшного.
—Значит, все в порядке, вам не о чем волноваться, профессор Блум, денег с вас не возьмут.
—С меня не возьмут денег? Вы о чем?
—С вашего колледжа. Но, наверное, вам нужно будет предъявить какое-то подтверждение?
—Подтверждение чего?
—Что бронь отменена.
—То есть как отменена?— спросил Нетаньяху.— Кем?
—Не мной. Или не мною?
—Это какой-то абсурд.
Женщина была пожилая, простуженная, с перманентом на седых волосах, губы ее дрожали.
—Вы из библиотеки?— уточнил я.
—Миссис Марл,— ответила она.
—Да. Миссис Марл из библиотеки. Эдит часто о вас рассказывает.
—Эдит часто обо мне рассказывает, но не сказала вам, что отменила бронь?
—Она ничего не отменяла.
—Или не она, а эта злобная иностранка.
—Я не знаю, что случилось. Значит, придется нам забронировать другой номер.
—Боюсь, это невозможно, профессор Блум. Мы уже сдали матч из-за номера… то есть мы уже сдали номер из-за матча…
—Из-за матча?
—Разве вы не следите за программой соревнований? Мы играем с Йотой. Или Йота играет с нами?
—Ясно.
—Йота — наш главный соперник. Мой племянник, Клаймер, наш полузащитник.
—Ясно.
—Дэвис Клаймер.
—Я знаю.
—Футбол.
Очередь заворчала, кисло дыша выпитым. О мою ногу потерлась полосатая кошка и тут же кинулась прочь от лая стоящего за нами мопса на поводке.
—Я пыталась им как-то помочь,— продолжала миссис Марл.— Эдит и той злобной иностранке с акцентом,— она неодобрительно взглянула на Нетаньяху.— Но, как я и пыталась объяснить Эдит, свободных номеров попросту не осталось, ни двойных, ни со смежными комнатами, вообще никаких, а теперь занят и тот одноместный номер с двуспальной кроватью, который вы заказывали изначально.
—Потому что наша футбольная команда играет с Йотой.
—Свободных мест не осталось. Ни одного.
—Ни одного номера во всей гостинице.
—Ни единого… но лучше поговорите с женой, профессор Блум, кажется, она в баре, вместе с этой злобной иностранкой с акцентом.
Нетаньяху уже пробирался через фойе, натыкаясь на футбольных болельщиков, я устремился за ним и через вращающиеся двери вошел в сырой и теплый гул бара, посередине которого располагалась квадратная стойка из полированного вишневого дерева, с медными поручнями.
Нарядные Эдит с Цилей сидели напротив входа, перед ними стояли бокалы. Нетаньяху сперва попытался подвинуть женщин, потом втиснуться между ними, но у стойки толпился народ и двигаться было некуда.
Заметив меня, Эдит встала, уступая свой табурет, обошла вокруг стойки и потащила меня за собой к уборным. Прислонилась с бокалом в руке к сигаретному автомату, прислонилась и наклонилась, уворачиваясь от моих объятий.
—Эдит, что случилось?
