Заметив пентименто
[112] «мною» и переправив его великолепной ручкой на «им», я отправился спасать Эдит от очередной порции мартини. Но она успела заказать еще — для всех женщин.
—Не мартини,— сказала она,— а Марты. Мартини для женщин. Такие же, как мартини для мужчин, только для женщин.
—И для доктора Морса,— добавила миссис Морс.— По крайней мере, надеюсь, он допьет за мной. Он всегда допивает то, что я не могу.
В Комнате договоров мы столпились вокруг стола в ожидании, когда принесут прибор для Цили; она заставила мужа снять ботинки с носками и отнести их к камину, в котором горели дрова. Тарелки, приборы, бокалы; я смотрел на босые ноги Нетаньяху, его белые сморщенные пальцы.
Нетаньяху усадили во главе стола, Цилю справа от него, с той стороны, где больше народу, я сидел слева от Нетаньяху, Эдит рядом со мной, напротив нее доктор Хиллард. Пришлось побороться, дабы избежать модной в те годы зигзагообразной рассадки, из-за которой супружеские пары на званых ужинах неизменно оказывались порознь. Наверняка некоторые из моих коллег предпочли бы сидеть рядом с Эдит, но они явились без жен, а я настоял на своем: боялся, что Эдит напьется.
Подали ужин, и аромат хлеба смешался с запахом ног. Хлебная корзинка с белыми горячими пахучими ногами. Эдит потыкала вилкой в салат, безуспешно попыталась наколоть на нее ускользающую горошину и прошептала мне на ухо:
—Странно.
Я уточнил, что именно, но она не ответила. Лишь повторила то же слово, когда принесли барашка, навалилась на меня, так что едва не упала ко мне на колени:
—Странно.
—Что?— Я отодвинул ее бокал с мартини.
—Не трогай… я не ребенок… Я всего лишь хочу сказать, странно, что мне настолько стыдно за людей, с которыми у меня нет ничего общего, в присутствии других людей, с которыми у меня тоже нет ничего общего.
—Извини, пожалуйста, но за кого тебе стыдно и перед кем?
Она забрала свой бокал, отпила глоток.
—Странно. У меня нет ничего общего ни с кем и ни с чем. Обычно все же стыдишься, если есть что-то общее.
Нетаньяху ел мало, если вообще что-то ел, сворачивал и разворачивал фунтик из салфетки. Салфетка походила на ель за окном, пушистую от снега, салфетка походила на капирот
[113], на дурацкий колпак ку-клукс-клановца.
—После лекции,— объявил доктор Морс,— будут вопросы и ответы. Но если слушатели постесняются спрашивать, придется доктору Блуму растопить лед. Задать первый вопрос.— Доктор Морс повернулся ко мне:— Руб, вы ведь зададите вопрос?— И добавил, обращаясь к Нетаньяху:— Если вы хотите, чтобы вам задали определенный вопрос, скажите сейчас.
—Я ценю такую возможность.— Нетаньяху натянул сырые носки, от которых валил пар, пошевелил большим пальцем в дыре.
Доктор Морс тактично взглянул на часы.
—Нам пора выходить,— сообщил он и отошел помочь жене надеть меховую накидку.
—Так что?— спросил я.— Есть вопросы?
Нетаньяху надевал ботинок.
—Спросите меня, возьмут ли меня в Корбин — вот в чем вопрос,— спросите, и я отвечу.
—Да вы никак пророк?
—Вам виднее.
Я засунул Эдит в пальто, надеясь отправить ее домой спать или развлекать Джуди и мальчиков, но Циля, пошатываясь, обняла ее за талию и увела прочь, опираясь на Эдит, как на костыль.
Мы вышли в закат и направились обратно к кампусу, спотыкающаяся стая, бредущая к свету и против ветра, который перемешивал снег цвета кости, так что в конце концов было не разобрать, что еще падало с неба, а что уже упало и теперь метет по улицам, вихрится призраком вокруг нас.
12
Заняв кафедру после вступительного слова доктора Морса и дожидаясь, пока тот разместит свои телеса в середине первого ряда, Нетаньяху не без сожаления напомнил всем нам — преподавателям Корбина, семинаристам, членам клуба «Ротари» и масонского общества шрайнеров, а также их женам; студентам (возможно, моим) и ошеломленным студентам, приехавшим из Кореи по обмену (точно не моим), ерзавшим на скрипучих креслах в слишком жарко натопленной аудитории,— что лекция публичная, следовательно, ее содержание будет скорее общеинформационным, даже общедоступным.
—Сегодня я расскажу о моем предмете таким образом, чтобы каждый из слушателей — я на это надеюсь — сумел понять и проникнуться.— Казалось бы, многообещающая фраза, однако в его устах она прозвучала, скорее, как презрительное самооправдание.
Он объяснил, что занимается — помимо прочего — евреями средневековой Иберии, и признал, что неевреям в современной Америке эта тема едва ли покажется актуальной. Однако его цель сегодня вечером — развеять это заблуждение, и по возможности в увлекательной манере. Тут он улыбнулся, явно с натугой. Заигрывания с публикой давались ему с трудом.
В рамках лекции, продолжал Нетаньяху, он разделит историю еврейской Иберии на два периода, отмеченных гонениями: причиной первых стал полумесяц, вторых — крест. Первые пришлись на 1140-е годы, когда фундаменталистская мусульманская берберская династия Альмохадов победила другую династию, Альморавидов, получила власть над аль-Андалус, то есть мавританской Иберией, и попыталась насильственно обратить евреев в мусульманство; евреи противились этому, бежали в другие части Европы и в Магриб. Вторые случились несколькими веками позже, когда евреев, вернувшихся в Иберию в ходе Реконкисты, изгнали из католических монархий — из Испании в 1492-м, почти в то же время, когда Колумб отбыл в первую экспедицию, а из Португалии — в 1496-м, в год, когда Колумб возвратился из второй.
По крайней мере, такова традиционная история тех событий, а она, признал Нетаньяху, может быть не вполне точной по меркам тех, кто от них пострадал. Поскольку, в отличие от тех евреев, кого в Средние века не раз отправляли в изгнание,— в отличие от тех евреев, кого пять раз изгоняли из Франции (в1182году — Филипп II, в 1250-м — Людовик IX, в 1306-м — ФилиппIV, в 1322-м — Карл IV, в 1394-м — Карл VI); в отличие от евреев, изгнанных из Баварии в 1276-м, из Неаполя в 1288-м, из Англии в 1290-м, из Венгрии в 1360-м и из Австрии в 1421-м,— те евреи, кого в концеXV столетия выслали из Иберии, пожалуй, и не евреи вовсе, или вряд ли считали себя евреями, или считали себя исключительно христианами.
Потому что их — или их предков — обратили в христианство. Потомки еврейских семей, восставших в XII веке против насильственного обращения в мусульманство и вернувшихся в Иберию веком позже, в процессе Реконкисты, начали креститься по доброй воле — десятками, если не сотнями тысяч, а в следующие два столетия еще больше евреев приняли христианство. В мировой истории это было первое и единственное массовое обращение евреев в христианство, но самое главное — не вынужденное, а добровольное. Причин тому было множество — начиная от желания воспользоваться социальными и материальными преимуществами, которые христианская власть сулила новообращенным, и заканчивая апокалиптическими настроениями, внушенными евреям вековыми мусульманско-христианскими войнами: эти-то настроения, возможно, и дали о себе знать в тот момент, когда ситуация переменилась и удача улыбнулась христианам (в 1212 году, после битвы при Лас-Навас-де-Толоса, вследствие которой мусульмане лишились всех владений в Андалусии, кроме Гранады). Подобные массовые обращения столько же обусловлены силой новообретенной идентичности, сколько слабостью идентичности, на смену которой она явилась, сказал Нетаньяху, а иудаизм в Европе эпохи Крестовых походов уже значительно ослабел вследствие антисемитских законов, кровавых погромов и гнета налогов. По этим причинам и по множеству прочих, пояснил Нетаньяху, иберийские евреи и потянулись к церкви, крестились — особенно в конце XV века — в огромных количествах, обусловленных мессианским рвением: некоторые считали свое обращение необходимым не только для восстановления христианства в Иберии, но и для спасения евреев, а то и всего мира. Не вызывает сомнений тот факт, что эти обращенные, независимо от своих мотивов и обстоятельств, искренне перешли в новую веру, убежденные, что это неизменно и навсегда и что потомки их тоже будут христианами. Эти евреи жили христианами, платили десятину церкви, крестили детей — те росли христианами и не знали иной идентичности. Они ходили на исповедь и к причастию, верили в Спасителя Иисуса Христа, Сына Божия.
