Это, сказал Нетаньяху, исторический факт. Это неоспоримо. Но тут напрашивается еврейский вопрос, который столетиями оставался не то что неотвеченным, а даже незаданным: если такое множество евреев добровольно приняло христианство, зачем понадобилась инквизиция? Или, иными словами, зачем потребовалось создавать орган для насаждения христианской веры, если христианская вера и сама прекрасно с этим справлялась?
Вот на какой вопрос Нетаньяху стремился ответить, а для этого, по его словам, необходимо было пробиться сквозь всевозможные бредни и недомолвки, не в последнюю очередь и самой инквизиции: тексты, утверждавшие, будто конверсос (как их называли) стали христианами из соображений корысти и по-прежнему тайно исповедуют иудаизм; тексты, утверждавшие, будто крещение конверсос не имеет законной силы, поскольку их подкупили или вынудили угрозами… в общем, полная ерунда. Зачем инквизиции нападать на тех самых людей, которым она, по идее, должна помогать? На тех самых людей, которых она же и создала? К чему такие усилия? К чему такие затраты? Инквизиция вознамерилась наказать тех самых обращенных, кого церковь всегда превозносила; этот-то парадокс — парадокс почти еврейский, по словам Нетаньяху,— и заставил его пересмотреть суть самого института.
Сделанный им вывод — Нетаньяху предупредил, что в рамках лекции коснется его лишь частично,— заключается в происхождении инквизиции как таковой. Грубо говоря, перед иберийскими инквизициями — испанской, а позже и португальской — стояла задача искоренять ересь, но они сами были проникнуты ересью. Они утверждали — и по названию, и по уставу — власть средневековых инквизиций католической церкви, но эти институты подчинялись папе римскому, а иберийские инквизиции — монархам. В этом и заключалось их главное отличие: иберийские инквизиции были институтами не религиозными, а политическими, основанными для смягчения напряжения меж монархами и знатью — меж правителями королевств и правителями провинций и городов. Когда Изабелла I Кастильская и Фердинанд II Арагонский в 1469 году решили заключить брак, тем самым объединив не только свои королевства, но и Испанию в целом, воспротивились им главным образом аристократы, принцы, гранды, идальго, не желавшие уступать свою местную власть. Завязалась борьба, в ходе которой монархи систематически стремились разорить аристократию, лишить ее влияния, но, поскольку в открытую нападать на аристократию было неразумно и равносильно гражданской войне, монархи предпочли зайти с другой стороны: они напали на аристократов посредством притеснений евреев, управлявших их владениями и собиравших для них налоги. Избрав такой способ действий, монархи сообразили, что полностью подчинить себе аристократию возможно лишь посредством полного подчинения евреев-выкрестов, поскольку, хоть многие и сменили религию, однако сохранили семейное дело и связи в международной финансовой сфере. В то же время монархи стремились разжечь присущий черни антисемитизм и претворить его в ненависть к конверсос, сея смуту и клевету, которые подрывали общественный порядок и истощали средства аристократов, пытающихся подавить беспорядки.
Лишить аристократию услуг евреев нетрудно: в конце концов, евреев можно просто убить. А вот лишить аристократию услуг конверсос — другое дело, ведь конверсос формально христиане и любая попытка отобрать у них права, а их крещение объявить незаконным поставила бы под угрозу репутацию церкви. Испанскую инквизицию создали, чтобы найти выход из этого переплета и оправдать притеснения конверсос. И для этого она предложила монархам просто-напросто пересмотреть понятия: иудаизм всегда рассматривали как религию, и он сам рассматривал себя как религию, набор догм, набор традиций, но гений испанской инквизиции предложил считать иудаизм национальной принадлежностью — тогда любой новообращенный еврей, даже самый истовый христианин, по сути, остается евреем, потому что иудаизм у него в крови. Стоит причислить этих новых христиан обратно к еврейскому народу, как их опять можно притеснять, взимать с них заоблачные налоги, отбирать у них движимое и недвижимое имущество и в конце концов выслать их из страны, поскольку аристократия их защитить бессильна.
Такова в поверхностном пересказе диссертация Нетаньяху: основная ее мысль заключалась в том, что иберийское еврейство неизменно оказывалось зажато между местным простым народом — он почти не менялся — и бездействующей местной властью: эта менялась с каждым завоеванием. И всякий раз, как между представителями правящей элиты возникали разногласия, их вымещали на евреях, обеспечивающих условия жизни аристократии: притесняя евреев, восстанавливали равновесие в обществе. Главное условие этого процесса — чтобы евреи оставались евреями: именно поэтому, когда они начали переходить в христианство (впервые в истории по доброй воле), их карали, напоминая о том, что им никогда не стать другими, не теми, кто они есть.
Это утверждение стало поворотным пунктом его лекции: далее научная проза уступила место пылу опытного пропагандиста, гастролирующего специалиста по связям с общественностью, который преподносит слушателям свои заблуждения как истину в последней инстанции.
Голос его изменился — стал громче, свободнее,— корейцы и семинаристы заерзали в креслах, Эдит забрала у меня программку вечера («Представляем Б.Ц.Метаяху») и принялась рвать ее на полоски, точно в трауре
[114].
Циля сидела, запрокинув голову,— кажется, дремала.
Революционное влияние подобного переосмысления понятия инквизиции не должно остаться незамеченным, произнес Нетаньяху, в новой своей роли хлопнув ладонью по кафедре. Испанская инквизиция, заявил он, внедрила представление о том, что человек неспособен существенно измениться — ни по собственному желанию, ни под влиянием извне: по сути, его определяют и ограничивают телесные признаки и то, до какой степени он испорчен по сравнению с той безупречностью — до грехопадения или до смешения рас,— каковую испанцы называют limpieza de sangre, чистота крови. Продвигая эту идею, испанская инквизиция стала первым институтом в мировой истории, который расценивал иудаизм как национальную принадлежность, качество крови и наследственную черту, которую невозможно утратить и от которой невозможно отречься; тем самым инквизиция создала прецедент для последующих режимов геноцида и псевдогеноцида, столь многочисленных и печально известных, что нет необходимости их перечислять, сказал Нетаньяху. И тут же их перечислил: нацистская Германия, Советский Союз, арабская умма: та за последние десять лет изгнала почти все еврейское население, из-за чего в Израиль хлынули беженцы из Марокко, Туниса, Алжира, Ливии и Египта.
Сейчас, вспоминая этот поворот речи, я нахожу его проницательным, хотя тогда он показался мне чересчур резким. Я знал, откуда-то я знал, что эту новую мысль, которую Нетаньяху отстаивал с новым рвением агитатора, он обкатал во время бесчисленных «обращений», «речей» и «публичных дискуссий» в синагогах, церквях и школах центральных районов Америки, объезжая их на манер христианских проповедников-возрожденцев и выступая от имени Жаботинского: мысль эта заключалась в том, что единственный выход из истории неевреев лежит через Сион.
