Бен-Цион Нетаньяху, сменив ряд временных преподавательских должностей в различных американских высших учебных заведениях, в конце концов стал профессором истории Средних веков Корнеллского университета, но после гибели Йонатана уволился из Корнелла и вернулся с Цилей в Иерусалим. Следующие двадцать лет он посвятил работе над фундаментальным трудом, 1384-страничным исследованием «Истоки инквизиции в Испании XV века», Нетаньяху-старший написал его на английском, посвятил памяти первенца и опубликовал в Штатах в 1995 году. Эта монография по-прежнему считается авторитетной, хоть и спорной. Циля умерла в 2000 году в возрасте 88 лет, Бен-Цион же застал правление своего второго сына: тот с помощью интенсивной пропаганды раздул репутацию отца, представив его основоположником американо-израильских отношений, «человеком, познакомившим американскую политическую арену с идеей еврейского голосования», по выражению одного известного историка американского еврейства,— определение совершенно беспочвенное, однако в 2012 году, после смерти Нетаньяху-старшего (ему было 102 года), это определение повторили едва ли не дословно авторы многих некрологов и даже члены Конгресса США.
Получив высшее образование и отслужив в армии, Идо Нетаньяху — третий сын-коротышка, еврей семьи,— осел в Хорнелле, штат Нью-Йорк, старомодном городке на западной границе округа Стюбен (прежде тут были мельницы и крупный железнодорожный узел), работал рентгенологом, попутно писал о жизни — точнее, житии — своей семьи: эти работы послужили мне бесценным источником по части того, о чем умалчивали. Отойдя в 2008-м от дел, Идо жил между Хорнеллом и Иерусалимом, посвятил себя главным образом драматургии, писал сценарии о подъеме нацизма, теориях Виктора Франкла и непростых отношениях Альберта Эйнштейна и Иммануила Великовского. До сих пор Идо категорически отвергал все мои попытки пообщаться с ним — по электронной почте, по телефону, обычным письмом,— когда я заезжал к нему домой в Хорнелл, он, вероятно, был в Иерусалиме, когда же я заезжал к нему домой в Иерусалим, он, вероятно, был в Хорнелле. С одним из его детей я познакомился на вечеринке — или афтепати, а может, рейве — в Тель-Авиве, но понял это, лишь когда ушел. Кузен жены моего кузена, юрист из Рочестера, однажды подал иск против Идо из-за врачебной ошибки и на родственных бар-мицвах описывал мне его как «милого славного парня», «практически безобидного» — «ты уж не обижай его, ладно?».
С известным американским литературным критиком Гарольдом Блумом я познакомился лишь в конце его жизни и регулярно наведывался к нему в гости в Нью-Хейвен, штат Коннектикут. Я был своего рода аномалией среди прочих многочисленных его поклонников: я никогда не был его учеником и, уж конечно, никогда не стал бы его коллегой, обо мне как писателе он узнал из моих книг, я был почти на полвека его моложе. Я садился в столовой, оглядывал стопки новых книг на обеденном столе, дожидаясь, пока вывезут Гарольда, поставят его кресло-каталку во главе стола и оттуда он начнет расспросы: он желал знать, что происходит в литературе, в книгоиздании; он желал знать, что я сейчас пишу и когда он сможет это прочесть, и что я думаю о Кафке, Прусте, Д. Г. Лоуренсе («Дэвиде Герберте Лоуренсе») и Натанаэле Уэсте («Натане Вайнштейне»); он желал знать, какие книги недавно вышли, какие книги должны выйти, какие из них я читал, какие из них «удобоваримые», какими слухами и сплетнями об их авторах я готов поделиться с ним. Я старался как мог, пытаясь быстрее удовлетворить его любопытство и перевести разговор — пока Блум не устал — на его собственные взгляды и в особенности на его рассказы: по мере того как наши отношения становились ближе и доверительнее, я все больше ценил их. Гарольд славился выдающейся памятью — он в точности помнил все тексты, даже до сих пор, невзирая на немощь и преклонные лета,— и я особенно дорожил его воспоминаниями (именно так, во множественном числе): от случая к случаю он делился со мной историями о прошлом, друзьях, врагах, городах и ссорах. Все, кто всерьез читали Гарольда, несомненно, понимали, почему он, автор стольких подаренных миру книг, так и не написал мемуары: для Гарольда жизнь и тексты, которые он читал, совпадали, поэтому для ученого, занимавшегося влиянием и связанным с ним тревогами, столь прямолинейное обращение к собственному минувшему буквально грозило превратиться в акт самосаботажа. При этом он, конечно же, не был лишен тщеславия и после моих уговоров извергал на меня истории гнусавым пронзительным голоском — так парнишка из Бронкса представлял себе чопорный британский выговор — вместе с брызгами слюны, каплями воды, крошками таблеток и жевками паштета из белой рыбы, так густо намазанного на ржаной хлеб, что казалось, будто это шоколадная бабка. Он рассказывал мне о детстве на Гранд-Конкурс, о том, как впервые прочел стихи Мойше-Лейба Гальперина и Якова Глатштейна: рыбу с рынка приносили завернутой в газету (Forverts, Morgen Freiheit), он разворачивал сверток, порой чернила расплывались и строки стихотворений отпечатывались на рыбьем боку, он пытался их разобрать, пытался прочесть рыбу и угадать, кто автор, по набранным справа налево идишским словам на переливчатых влажных чешуйках. Он рассказывал мне, как впервые прочел Новый Завет на идише: бесплатную книгу к его дверям принесли отважные миссионеры («Я помню, что Иисус был Иешуа, но все слихим [апостолы] величали его „ребе“»); он рассказывал мне о знакомстве с писателями-романтиками («Это название, этот эпитет по-прежнему привлекает меня»). Были истории и о писателях, с которыми он был знаком; о Бернарде Маламуде — он обчищал Гарольда в покер; о Соле Беллоу, предпочитавшем Гарольду Аллана Блума и маниакально воровавшем галстуки-бабочки; о Филипе Роте — тот придумал главного героя «Театра Шаббата», спросив себя (очевидно, по собственному признанию Рота): «Что было бы, если бы Гарольд, вместо того чтобы — к родительской гордости — поступить в университет Лиги плюща, в 1950-е покатился по наклонной и осел в Виллидже?» Гарольд рассказывал мне, как избавлялся от нашествия летучих мышей в летнем домике, который делил с Джоном Холландером; как они с Полем де Маном попали в аварию; как купались голышом с Жаком Деррида («он был стройный, подтянутый»); о крокете с Делмором Шварцем («тот еще чудак, любитель пародий, но ни в коем случае не самопародий»); о том, как выпивал с Дуайтом Макдональдом («искренний троцкист — хотя трудно представить себе неискреннего троцкиста — и вечно пьяный»). Были байки и о Т. С.Элиоте («жаль, что он не принимал Милтона»), Нортропе Фрае («один из немногих моих коллег, кто не считал Элиота наместником Христа на земле»), Сьюзен Зонтаг, Камилле Палья, Тони Моррисон и Синтии Озик; были дискуссии об антисемитизме в Корнелле, где учился Блум, и Йеле, где он стал первым преподавателем-евреем на английской кафедре. Что еще? Споры с Энтони Бёрджессом о лимбе и чистилище («как бывший католик, Бёрджесс должен был попасть в ад, тогда как я все еще здесь и не попаду никуда»); шахматы с Набоковым («никого не удивило, что победителем вышел не я»); разговоры с Доном Делилло («я разговаривал, он нет»), Кормаком Маккарти («он звонил мне, лежа в ванне, как ковбой»), В. Г. Зебальдом («кроткий, может быть, слишком кроткий») и Гершомом Шолемом: «Когда я навещал его в Иерусалиме, в его квартире на улице Абарбанеля, он неизменно говорил о себе в третьем лице…и типичное английское предложение было „Такой-то такой-то думает о том-то и том-то то-то и то-то, но Шолем утверждает…“» Эта привычка роднит его с нашим нынешним президентом, тот любит повторять: «Никто не сделал для Израиля больше, чем Дональд Трамп»… В литературе упоминание о себе в третьем лице называется «иллеизм». О моей холостяцкой жизни: «Очень вас прошу, дорогой Джошуа, одумайтесь»; о холостяцкой жизни как таковой: «В целом, дорогой Джошуа, литература на эту тему не рекомендует подобного»; о гомосексуальности еврейскости;о еврейскости гомосексуальности; об интеллектуальных способностях бывших студентов, поступивших работать в New Yorker, и о несовместимости этих интеллектуальных способностей с заурядностью журнала; о Джоне Эшбери: «Из злости своей я выстрою мост // как тот, что стоит в Авиньоне»
[120]; о Харте Крейне: «Перемещенья, что требуют пустоты памяти // Изобретенья, что окаменяют сердце»
[121]. Что еще? Распри в связи с политикой идентичности (Блум называл ее «политикой обиды» и говорил о ней так: «Я нахожу любопытным, что столь многие из лучших наших писателей склонны рассматривать „обиду“ как нечто дурное по сути своей»), релятивизме, деконструкции, структурализме, постструктурализме, гностицизме, каббале и том случае, когда университет попросил его принять никому не известного израильского историка Бен-Циона Нетаньяху: тот приехал на собеседование и лекцию с женой и тремя детьми и натворил дел. Из всех историй Гарольда эта поразила меня больше всего, возможно, потому, что стала последней из рассказанных им, и после его смерти в 2019году я записал ее, а в процессе обнаружил, что вынужден досочинить подробности, о коих он умолчал, и в силу обстоятельств, которые я сейчас объясню, выдумать кое-что еще. Разумеется, «Рубен Блум», прозаический профессор истории американской экономики, отнюдь не портрет Гарольда Блума, далеко не прозаического преподавателя английской литературы, точно так же как «Эдит» не портрет Жанны, высокообразованной, проницательной и остроумной жены Гарольда, которая подтвердила воспоминания мужа о визите Нетаньяху и любезно разрешила мне воспользоваться ими — при одном лишь условии: что я сначала согласую это с «Джудит». У Гарольда и Жанны не было дочери, однако «Джуди» совершенно определенно существовала, некая юная родственница, которую отправили жить к Блумам, дабы оградить ее от влияния Бронкса,— и это, пожалуй, все, что я о ней скажу. Я ни разу не встречал ее лично — на панихиду по Гарольду она не пришла,— поэтому мне пришлось искать ее в интернете, и, когда я сообщил ей, о чемпишу, она попросила меня не впутывать ее в это дело. Я ответил, что постараюсь замаскировать ее как можно лучше, и в процессе обнаружил, что, изменив образ ее героини, вынужден также изменить и образы Блумов: вскоре «Блумы» зажили своей жизнью, притом что Нетаньяху так и остались Нетаньяху. В процессе редактуры я заметил, что, хотя «Джуди» не ответила ни на одно мое электронное письмо с обещанием выполнить ее просьбу замаскировать ее до неузнаваемости, однако же включила меня в список рассылки «Гомеопатия и холистическая медицина», и минимум дважды в месяц, а порой и еженедельно я получал — и до сих пор получаю — ее письма с «пылкими рассуждениями» о ретритах и медитации, о магнитотерапии, лечении галлюциногенами, об экспериментах с хелированием, о попытках российской разведки сорвать выборы в США и, разумеется, о загрязнении почвы и грядущей катастрофе антропоцена. Закончив черновой вариант книги, я по глупости ответил на одно из этих писем, прикрепил к нему файл с романом, написал «Джуди», что жду ее правок и пожеланий, буде она захочет их высказать,— и вот что она мне ответила (сохраняю правописание оригинала):
