В какой уже бесчисленный раз с неизменным чувством сладкой печали я вслушивался в причудливые пассажи кларнета, понемногу отхлебывая чистый, безо льда и тоника, джин.
Я нисколько не удивился, когда за спиной у меня скрипнули еще не приработавшиеся петли двери. Подсознательно я этого ждал.
Логика сюжета (или причуда режиссера?) требовала именно такой мизансцены.
Вошел Шульгин. В новом, не обношенном еще флотском светло-синем кителе, по типу яхт-клубовских — с эмблемой «Призрака» на левом рукаве.
Отчего-то у людей нашего (теперь) круга считается дурным тоном выходить в море на собственных яхтах в штатском, вот и мы изобрели и пошили себе по нескольку комплектов судовой униформы, от парадной до тропической, через эволюционный ряд промежуточных разновидностей.
Уж явно мой друг появился не с улицы, заведомо ждал моего появления здесь. Или не ждал, просто занимался своими делами в каюте или в рубке.
— Ностальгируешь, братец? — как бы мельком, скорее констатируя, чем спрашивая, бросил Сашка, повертел в руках начатую мной бутылку. — Составлю компанию… Только что за ерунда, что ты мне суешь? — Это он возмутился по поводу подвинутой ему стограммовой хрустальной стопки, что сама подвернулась мне под руку.
— Ах да, ну, извини, конечно…
Пришлось искать штормовые стаканы, грамм на триста, с литым дном толщиной в два пальца, тяжелые, как пушечные гильзы.
За льдом к холодильнику идти не хотелось, да и зябко пока здесь, отопление не включено.
Отпили, не чокаясь, по паре глотков.
Посидели молча.
— Далеко будет мне с Мадагаскара в Европу возвращаться, — сказал наконец Шульгин.
— Далековато, — согласился я. — Будто ты раньше этого не знал…
Плеснул он себе еще треть стакана.
— Прозит! — и выпил, не дожидаясь меня. Будто догоняя то, чего и догонять не стоило. Не закусив даже ломтиком консервированного ананаса, принялся тщательно разминать сигарету.
— Жаль, что все так получается, — неожиданно тяжело вздохнул он, так и не прикурив.
Я сразу понял, о чем он. Дальнейших слов не требовалось. Мне стало еще тоскливее. Все же слишком долго мы мечтали вместе побродить по далеким морям.
Всей душой отдавались процессу переоборудования яхты, рисовали интерьеры кают и прочих помещений, спорили с Воронцовым по поводу сугубо технических и эстетических проблем кораблестроения, составляли списки необходимых припасов, оружия, книг для судовой библиотеки, подбирали лоции и навигационные карты, чертили на них будущие маршруты, уточняли по справочникам Кука и Бедекера, в каком отеле следует поселяться на Маврикии и принято ли торговаться на рынках в Кохинхине…
Обучались основам навигации, обращению с парусами, муштровали и школили роботов, которых от щедрот выделил нам Воронцов на роль штурманов, матросов и «прислуги за все».
И веселее нам вдвоем было бы, и спокойнее. Во всех смыслах. Одно дело, когда путешествуют два друга со своими дамами, совсем другое — один мужик с двумя женщинами.
А насчет того, «кто же останется в лавке», тоже все давно обговорено. Если бы ситуация даже и потребовала его присутствия в России и Европе, сойти с корабля он собирался никак не раньше, чем через пару недель, а то и месяц.
Но задавать естественного в такой ситуации вопроса я не стал. По тексту пьесы идет его реплика, вот пусть и говорит.
Сделал очередной глоток, почмокал губами, оценивая вкус и букет. Ткнул пальцем в кнопку пульта управления проигрывателем. Музыка заиграла как раз та, что я хотел.
Которая тоже звучала тогда. «Серебряная гитара». Обратная сторона пластинки-сорокапятки с «Маленьким цветком».
И только после этого я спросил:
— Что-то случилось?
— Насколько я знаю — нет, — ответил Шульгин и тоже поднес к губам стакан, но, похоже, не отпил, а только намочил губы.
«Сумасшедшие, наверное, мы все, — подумал я. — Нельзя пережить то, что случилось за последние полтора или, может быть, три года, и остаться вполне нормальным. Если, конечно, не псих только я, и все это — лишь бесконечный тягостный бред… Лично мой».
— Тогда в чем дело? С такой мордой, как у тебя сейчас, не в развлекательный круиз отправляться, а присутствовать на панихиде по безвременно усопшей теще…
Шульгин улыбнулся одной, правой половиной рта, поднял стакан.
— Давай. Помнишь, я тогда сказал: «Твое вдохновение на дне этой бутылки. Пиши. Для себя и для меня тоже, и да поможет нам бог»?
Я помнил. Тот удивительно теплый, душистый июньский вечер в кисловодской гостинице «Нарзан», что располагалась в старинном двухэтажном здании наискосок от Колоннады и прямо напротив знаменитой нарзанной галереи.
Мы тогда впервые почти случайно оказались вдвоем на этом знаменитом курорте, поселились в крошечном мансардном номере, где стоять во весь рост можно было только возле окна, а койки, словно в подводной лодке, располагались в узких полутораметровых нишах. И стоило место 70 копеек в сутки.
Сашка собирался на свидание со своей руководительницей практики, а мне идти было некуда, и с чувством одновременно зависти и некоего внутреннего превосходства я разложил на столе с облезшим и испятнанным многочисленными ожогами сигарет лаком походные письменные принадлежности, чтобы продолжить труды над романом, долженствующим не уступить изысканностью и пессимизмом крайне тогда популярной «Триумфальной арке».
Тогда Сашка и достал из тумбочки на две трети полную бутылку «Перцовки», произнеся вышеназванные слова.
— И к чему ты это?
— Может, к тому, что мы по-прежнему живем не сами по себе, а в придуманном тобой мире…
Меня поразило, как совпали собственные мысли и Сашкины слова. Но я по-прежнему не понимал, в чем тут дело.
Еще сегодня утром все нам с ним казалось абсолютно ясным, настроение было приподнятым, заботы отступили, поскольку все необходимое давно сделано, карты выверены, припасы погружены, даны и получены последние наставления.
И вдруг…
Самое странное, что тревога, охватившая Шульгина, тут же передалась и мне, но не коснулась никого больше, хотя, казалось бы…
У Левашова, Берестина, Воронцова гораздо больше оснований тревожиться, это ведь им оставаться в России и продолжать эксперименты с мировой историей, а вот поди ж ты!
Может быть, Сашкина интуиция правильно подсказывает: остановиться, пока не поздно? А в чем проблема, не на войну же мы собрались, отдыхать, как и советовал Антон, отстранясь от всех мирских забот.
Так я и спросил у него, решив, что незачем больше держать друг перед другом «понт», как выражались во времена нашего детства.
— Прощаюсь с последней детской мечтой, «серебристой и самой заветной», если угодно, — опять криво усмехнулся Шульгин. — Выходит так, что я с вами завтра не пойду. А когда снова вернусь сюда, будет уже не то…
