Он выговорил всё это, не разжимая зубов, и лишь на последнем слове разомкнул челюсти. Публий Валерий хохотал, глядя на ужимки Пилата, и рывками сдирал тунику с самой ближней к нему танцовщицы, продолжающей бесстыдно извиваться под рев кифар и крики арф.
– Ешь! – кивнул Пилат. – Ешь до отвала, пей, пользуй девок! Или ты предпочитаешь мальчиков, как наш добрый император Тиберий? Так ты согласен, Сервилий?
Пелисье машинально кивнул головой. На эту голову тотчас же водрузили венок из роз, а виночерпий поднес громадный кубок с вином. Под пристальным взглядом Пилата Жан-Люк опрокинул в себя весь кубок, да так неловко, что зацепил локтем одно из блюд и опрокинул его содержимое прямо на белую тогу Пилата. Понтий замысловато выругался и крикнул:
– Эй, раб! Дай мне свежую тогу и принеси кувшин воды – омыть руки. Хотя нет, омой мне руки из вон того кувшина с вином…
– Господин, но там старое фалернское, которое хранится со времен… – начал было прислужник, но Пилат сорвал со стола кабанью голову и запустил в раба. Тому ничего не оставалось, как выполнить приказ и лить бесценное старое вино на перепачканные в соусе и подливах руки пьяного патриция. Пелисье смотрел и понимал, что на его глазах Пилат УМЫВАЕТ РУКИ. И не важно, что это не имеет отношения к Иисусу и его легендарной смерти на Голгофе, была ли она в действительности или нет!.. Пилат, умывающий руки водой ли, вином из кувшина!.. Вот он – Ключ Всевластия, Ключ Разрушения и Зла, один из семи необходимых Ключей! Пелисье потянулся всем телом, старясь успокоиться, и произнес:
– Благородный Понтий, я с радостью возьмусь за это дело, но не мог бы ты не в качестве оплаты вперед, нет, а в качестве подарка отдать мне вот этот кувшин, из которого раб только что поливал тебе на руки. Этот кувшин стал бы украшением моего дома на память о том, с какими людьми я имел счастье возлежать за одним столом!
Пилат глянул на Валерия, который во невменяемом состоянии пытался попасть кулаком в лицо стоявшего перед ним на коленях здоровенного эфиопа. После чего добрый Понтий захохотал и стал елозить на своем ложе со словами:
– А-а-а! Вот ты куда!.. Да ты, Сервилий, хитер! Вперед просишь! Впрочем, это не так уж и сложно! Кувшин принадлежит не мне, а благородному Валерию. Попроси у него, он подарит. Он доо-о-обрый!
Пелисье приблизился к нынешнему прокуратору провинции Иудея и, терпеливо подождав, пока эфиоп получит всё-таки удар по физиономии (повредивший ему не больше комариного укуса), произнес:
– Благородный Валерий. Твой друг Понтий Пилат просит в знак будущей службы, которую я должен ему сослужить, подарить мне вон тот кувшин. Из которого раб только что омыл руки доброго Понтия.
– К-кувшин? – проклекотал Валерий. Он силился понять, что говорит ему Пелисье, и разглядеть, кто же это перед ним такой, но в ушах стоял нестройный гомон, как от разрозненных криков сотен и тысяч птиц, а перед глазами плавали бледные пятна, похожие на кусочки теста в закипающем супе. – А т-ты кто такой? А? А-а-а… – протянул он, с блаженной физиономией грозя Пелисье пальцем, – ты, Помпилия, шалунья!.. Я знал, что ты приедешь из Рима навестить своего братца! П-по-годи, – забормотал он, уползая под стол и упираясь в него плечами, как Атлант, который держит на своих плечах край неба, – а п-почему ты отпустила бороду, Помпилия?.. Ты… кгррррм!..
Пелисье решил действовать решительно. Он отпихнул ногой какого-то пьяного гостя, согнувшегося в три погибели и сосредоточенно ковыряющего пальцем в собственном пупке, и полез под стол к Валерию. Тот уже забыл о Помпилии, якобы отпустившей бороду, и увлеченно комментировал гладиаторский бой, который, по его мнению, разворачивался где-то поблизости. Жан-Люку Пелисье речи прокуратора напомнили экзальтированную манеру ведения репортажей с футбольных матчей Владимира Маслаченко (в частности, с последнего чемпионата Европы, проходившего в Португалии):
– Вот участники выходят на… Начало! Первый удар! Мимо! Между прочим, это полный… полный… неумение держать м-мяч… меч!.. Э, ленивый болван! Как же ты бьешь? Лавиний, рази эту ленивую скотину! Бей! Отлично! Э, немного неточно! Галлы переходят в атаку! Замешательство в рядах фракийцев! Слава цесарю!.. Ик! выпускай африканских легионеров! Могучий эфиоп Икпеба!.. Вот он выходит и… ударрррр! Какой удар Икпебы, дорогие римляне! Подлый галл повалился, как будто его и не было! Крр… хррр…. чпок!..
– Эй, Валера! Ну ты, хрр-чпок! – перешел на более доверительную манеру общения Пелисье. – Как насчет кувшина? Сдаешь тару или нет?
Валерий мутно посмотрел на него, длинно, бессмысленно улыбаясь. Из всего сказанного он понял только слово «кувшин». Он каким-то чудом дотянулся до запечатанной глиняной амфоры, стоявшей неподалеку, и подтолкнул к Пелисье:
– П-пей!
– Но…
– А ну пей, иудейская твоя моррррда! – заорал Валерий и принялся колотить головой в столешницу. Будь стол деревянным, столешница могла бы и не выдержать таранных ударов головы самого Публия Валерия Гарба Тупоумного, но, как во всех приличных домах Римской империи, стол был изготовлен из прекрасного белого мрамора. Так что шансов у Валерия не было никаких. Однако же Пелисье, посмотрев на беснующегося пьянчужку, махнул рукой и, распечатав амфору умелой рукой археолога, решительно отпил здоровенный глоток. Да-а-а! Вино оказалось просто превосходным. Даже знаток бургундских и шампанских вин Пелисье давно не пробовал такого дивного букета. А уж как шибануло в голову!.. Пелисье ухмыльнулся, почувствовав неизъяснимое облегчение, и обратился к хозяину виллы уже запанибрата:
– Валера, подари кувшин вон тот, а? А то гостя не уважишь…
– Э-э, забирай! – завопил Валерий и вдруг принялся рыдать. – Всё забирайте, разорители! Я-то знаю… я – добрый… меня можно обижать! Вот и император Тиберий… мой друг… а-а-а… пейте, ешьте, ломайте… да-а-а! Валерий за всё платит! У-у-у!
Валерий бился и ревел, как боевой слон карфагенского полководца Ганнибала, перед которым примерно три века назад трепетал весь Рим. Слуги, очевидно привыкшие к таким выходкам своего господина, хладнокровно извлекли его из-под стола и понесли в покои – отдохнуть после бурной трапезы с возлияниями. Попытка Пелисье выклянчить кувшин не удалась. Именно в этот трагический момент на горизонте появился здоровенный тип со зверской рожей, работавший, как оказалось, на скотобойне, и вволок в виридариум небольшую жаровню, под которой немедленно развел огонь. После этого он вынул металлический предмет, в котором более или менее вменяемая (малая) часть присутствующих признала нечто роде тавро. Пилат смотрел на эти приготовления сквозь пальцы, причем в буквальном смысле: он прикрыл глаза растопыренной пятерней, перемазанной в чем-то красно-буром. Под столом копошилась танцовщица. Пилат блаженно крякнул и проговорил:
– Ну, довольно, довольно, Мемендрий. Раскаливай.
Работник скотобойни, которого звали вот таким дурацким, похожим на блеяние козы имечком, сунул печать в огонь. Он подержал ее примерно с минуту; Пилат махнул рукой, и в ту же секунду двое рослых солдат схватили Пелисье и, перевернув вверх тормашками, стали вытряхивать из штанов. Проделав это, они содрали с него и остатки одежды, после чего поставили на четвереньки, а самый толстый из слуг Валерия сел сверху, припечатав бедного француза к полу. Пелисье, в голове которого мгновенно вырисовалась вся картина развращенных нравов в Римской империи и увеселения изнеженных патрициев, обожравшихся даже птичьего молока, – похолодел.
