– Что вы на меня так смотрите? В чём дело, а?
Дворецкий покраснел, повесил меховое пальто, пробормотал что-то вроде: «Нет, ничего, сэр, уверяю вас, сэр», – и тихонько вышел.
Сомс поднялся по лестнице. Пройдя гостиную, не глядя по сторонам, он пошёл прямо к спальне родителей.
Джемс стоял боком к двери, вечерний жилет и рубашка подчёркивали вогнутые линии его высокой тощей фигуры. Опустив голову, прижав одной пушистой бакенбардой съехавший набок белый галстук, сосредоточенно нахмурив брови, выпятив губы, он застёгивал жене верхние крючки лифа. Сомс остановился; у него перехватило дыхание, то ли от того, что он так быстро взбежал по лестнице, то ли от каких-то других причин. Его… его никогда… никогда не просили…
Он услышал голос отца, приглушённый, точно во рту у него были булавки: «Кто это? Кто там? Что нужно?» Голос матери: «Фелис, застегните, пожалуйста, мистер Форсайт так копается».
Он приложил руку к горлу и сказал хрипло:
– Это я. Сомс!
С чувством благодарности он уловил нежные и удивлённые нотки в голосе Эмили: «Что ты, дорогой?» – и голос Джемса, оставившего свою возню с крючками: «Сомс! Почему ты пришёл наверх? Ты нездоров?»
Он ответил машинально: «Нет, здоров», – посмотрел на них и почувствовал, что не может сказать о случившемся.
Джемс, всегда готовый разволноваться, начал:
– Ты плохо выглядишь. Простудился, должно быть, это все печень. Мама даст тебе…
Но Эмили спокойно перебила его:
– Ты с Ирэн?
Сомс покачал головой.
– Нет, – сказал он, запинаясь, – она… она ушла от меня!
Эмили отвернулась от зеркала. Её высокая, полная фигура сразу утратила свою величавость, и когда она подбежала к Сомсу, в ней появилось что-то очень человечное.
– Мальчик мой! Дорогой мальчик!
Она прижалась губами к его лбу, погладила ему руку.
Джемс тоже повернулся к сыну; лицо его будто сразу постарело.
– Ушла? – сказал он. – То есть как – ушла? Ты мне никогда не говорил, что она собирается уходить.
Сомс ответил угрюмо:
– Откуда же я мог знать? Что теперь делать?
Джемс заходил взад и вперёд по комнате; без сюртука он был похож на аиста.
– Что делать! – бормотал он. – Почём я знаю, что делать? Какой толк спрашивать меня? Мне никогда ничего не рассказывают, а потом приходят и спрашивают, что делать! Ну, что я могу сказать! Вот мама, вот она стоит: что же она ничего не скажет? А я могу сказать только одно: надо найти её.
Сомс улыбнулся; его обычная высокомерная улыбка никогда не казалась такой жалкой.
– Я не знаю, куда она ушла, – ответил он.
– Не знаешь, куда она ушла? – повторил Джемс. – То есть как же так не знаешь? Где же она, по-твоему? Она ушла к Босини, вот она куда ушла. Я так и знал, чем все это кончится.
В долгом молчании, наступившем вслед за этим. Сомс чувствовал, как мать сжимает ему руку. И дальнейшее прошло мимо Сомса, словно его способность мыслить и действовать уснула крепким сном.
Лицо Джемса, красное, перекошенное, будто он готов был расплакаться, и слова, прорывавшиеся у него сквозь душевную боль:
– Будет скандал; я всегда это говорил! – потом пауза, потом: – Что же вы оба молчите?
И голос Эмили, спокойный, чуть презрительный:
– Полно, Джемс! Сомс сделает все что можно.
И Джемс, опустив глаза, упавшим голосом:
– Я ничем не могу помочь; я старик. Только не торопись, мой мальчик, обдумай все хорошенько.
И снова голос матери:
– Сомс сделает все, чтобы вернуть её. Не будем говорить об этом. Я уверена, что все уладится.
И Джемс:
– Не знаю, как это можно уладить. Если только она не уехала с Босини, мой совет тебе: нечего её слушать, разыщи и приведи её назад.
Ещё раз Сомс почувствовал, как мать гладит ему руку в знак одобрения, и, словно повторяя священную клятву, он пробормотал сквозь зубы:
– Разыщу!
Втроём они сошли в гостиную. Там уже сидели дочери и Дарти; будь здесь Ирэн, семья была бы в полном составе.
Джемс опустился в кресло и, если не считать холодного приветствия по адресу Дарти, которого он и презирал и боялся, как человека, вечно сидящего без денег, не вымолвил ни слова до самого обеда. Сомс тоже молчал; одна только Эмили – женщина спокойная и мужественная – вела беседу с Уинифрид о каких-то пустяках. Никогда ещё в её манерах и разговоре не было столько выдержки, как в этот вечер.
Так как о бегстве Ирэн решено было молчать, никто из семьи не обсуждал вопроса, что предпринять дальше. Не могло быть сомнений, как это и выяснилось из толков о дальнейших событиях, что совет Джемса: «Нечего её слушать, разыщи и приведи её назад!» – считался вполне разумным всеми за редкими исключениями – не только на Парк-Лейн, но и у Николаса, и у Роджера, и у Тимоти. Такой совет встретил бы одобрение всех Форсайтов Лондона, не высказавшихся по этому поводу только потому, что они стояли в стороне от событий.
Несмотря на все труды Эмили, обед, который подавали Уормсон и лакей, прошёл почти в полном молчании. Дарти сидел надутый и пил всё, что попадалось под руку; сестры вообще редко разговаривали друг с другом. Джемс раз только спросил, где Джун и что она сейчас делает. Никто не мог ответить на этот вопрос. Он снова погрузился в мрачное раздумье. И только когда Уинифрид рассказала, что маленький Публиус подал нищему фальшивую монетку, Джемс просветлел.
– А! – воскликнул он. – Сообразительный мальчишка. Из него выйдет толк, если он и дальше так пойдёт. Умный мальчик, одно могу сказать!
Но это был только проблеск.
Блюда торжественно следовали одно за другим, электричество сияло над столом, оставляя, однако, в тени главное украшение комнаты, так называемую «марину» Тернера, на которой были изображены главным образом снасти и гибнущие в волнах люди. Появилось шампанское, потом бутылка доисторического портвейна Джемса, поданные словно ледяной рукой скелета.
В десять часов Сомс ушёл; на вопросы об Ирэн ему дважды пришлось отговориться её нездоровьем; он боялся, что больше не выдержит. Мать поцеловала его долгим нежным поцелуем, он пожал ей руку, чувствуя, как тепло приливает к щекам. Он шёл навстречу холодному ветру, с печальным свистом вылетавшему из-за поворотов улиц; шёл под ясным, серым, как сталь, небом, усыпанным звёздами. Он не замечал ни студёного приветствия зимы, ни шелеста свернувшихся от холода платановых листьев, ни продажных женщин, которые пробегали мимо, кутаясь в облезлые меховые горжетки; не замечал бродяг, торчавших на углах с посиневшими от стужи лицами. Зима пришла! Но Сомс торопился домой, погруженный в свои мысли; руки его дрожали, открывая сплетённый из позолоченной проволоки почтовый ящик, куда письма попадали сквозь прорезь в дверях.
