К субботе я продумала ответ. Львиный зев. Вероятность. Я явилась на рынок к четырем утра, за час до Ренаты, сжимая в ладони пятидолларовую купюру и натянув на лоб новую желтую вязаную шапочку.
Цветочник перекладывал охапки лилий, роз и ранункулюсов в белые пластиковые ведра и не видел, как я подошла. Воспользовавшись случаем, я, как он сам в первый день нашей встречи, беспардонно оглядела его с головы по ног, от самого затылка до рабочих сапог. На нем были та же кофта с капюшоном, что в первый день, только на этот раз она была еще грязнее, и замызганные белые рабочие брюки с петлей для молотка на поясе, только вот молотка не было. Когда он выпрямился, то оказался лицом к лицу со мной и охапкой львиного зева. Я потратила на него все свои деньги: пяти долларов хватило на шесть букетов по оптовой цене, со смешанными фиолетовыми, розовыми и желтыми цветками. Я держала цветы высоко, чтобы нижний край шапки кончался как раз там, где начинался букет, и лица не было видно.
Он взялся руками за основания стеблей, слегка коснувшись моих ладоней. Его кожа была холодна, как воздух ранним ноябрьским утром. Мне вдруг захотелось согреть его руки – не своими, которые были ненамного теплее, а шапкой или носками, чем-нибудь, что можно было бы оставить ему. Он взял цветы, и я осталась незащищенной, чувствуя, как краска приливает к лицу. Быстро повернувшись, я ушла.
Рената ждала у двери, раскрасневшаяся и нетерпеливая. Еще одна большая свадьба, и невеста попалась, как из голливудского блокбастера – капризная, взбалмошная. Она вручила Ренате список на нескольких страницах, где были указаны все цветы, которые она любила и которые не любила, образцы оттенков и длина с точностью до сантиметра. Разорвав список пополам, Рената вручила мне одну его часть и конверт с деньгами.
– Торгуйся! – крикнула она вслед, когда я бросилась к прилавкам. – Говори, что это для меня!
На следующее утро Рената отправила меня на рынок одну. Мы до пяти вечера делали букеты для свадьбы, которая должна была состояться в шесть, и от переутомления она слегла. Теперь по воскресеньям она держала лавку открытой, даже повесила новую вывеску и всем постоянным клиентам сказала, что я буду там. Дала мне деньги, карточку на оптовую скидку и ключ. И приклеив к кассе бумажку с домашним телефоном, приказала ни под каким предлогом ее не беспокоить.
Когда я пришла на рынок, еще не рассвело, и я едва приметила его справа от входа. Он стоял неподвижно, склонив голову, но выжидающе подняв глаза, и в руках его не было цветов. Я шла ко входу целеустремленным шагом, вперив взгляд в металлическую дверную ручку. Внутри было шумно и суетливо, но снаружи тишина была почти абсолютной. Когда я проходила мимо, он поднял руку и протянул мне свиток, перевязанный желтой ленточкой. Я схватила его, как эстафетную палочку, не замедляя шаг, и отворила дверь. Шум обрушился на меня, как рев толпы на трибунах. Я украдкой оглянулась, но его уже не было.
Его лавка была пуста. Скользнув за прилавок из елового дерева, я села на корточки, развязала ленту и развернула свиток. Бумага была старой, пожелтела и обтрепалась по краям. Распрямляться она не хотела. Я наступила на нижние углы, а верхние крепко держала руками.
На бумаге был выцветший карандашный рисунок, но не цветка, а ствола дерева с рельефной, слоящейся корой. Я провела по ней кончиком пальца, и хотя бумага была гладкой, рисунок был настолько реалистичным, что казалось, шероховатости почти проступают над ней. В нижнем правом углу шрифтом с завитушками было написано:
Тополь белый
Тополь белый. Об этом дереве я ничего не помнила. Сняв рюкзак, я достала ботанический словарь. Сперва посмотрела на букву «Т», потом на «Б», но ни белого тополя, ни тополя белого там не значилось. Если у этого растения и был смысл, в моем словаре об этом ничего не было сказано. Я свернула свиток и перевязала лентой, но вдруг остановилась.
С обратной стороны ленточки неряшливым почерком, который я уже видела на ценниках, нацарапанных на грифельных досках, было написано:
Понедельник, 17.00, угол 16-й и Мишн.
Пончики на ужин.
Черные чернила на шелке расплылись, и букв было почти не видно, но время и место я разобрала.
В то утро я покупала цветы, не думая, не торгуясь, и, когда через час открыла лавку, сама удивилась тому, что набрала.
Утром торговля шла медленно, но я была только рада. Сидя на высоком табурете у кассы, я листала пухлый телефонный справочник. На автоответчике библиотеки Сан-Франциско было записано длинное сообщение. Я прослушала его дважды, записала на руке часы работы и адрес. Главный зал по воскресеньям закрывался в пять, как и «Бутон». Придется ждать до понедельника. Тогда, основываясь на расшифровке, я и решу, состоится ужин с пончиками или нет.
В конце рабочего дня, когда я уже перенесла цветы из витрины в холодильник, открылась входная дверь. На пороге стояла женщина, растерянно оглядывая пустой зал.
– Чем могу помочь? – спросила я, чувствуя нетерпение, потому что уже собиралась уходить.
– Виктория – это вы? – спросила она.
Я кивнула.
– Меня Эрл прислал. Просил передать, что ему нужно то же, что и в прошлый раз, – чтобы было в точности так. – Она протянула мне тридцать долларов. – Сдачу велел оставить.
Положив деньги на прилавок, я пошла в холодильник, вспоминая, сколько белых хризантем у нас осталось. А увидев огромную охапку, что купила тем утром, засмеялась. Оставшиеся барвинки, всеми забытые, стояли на полу – там, где я оставила кадку на прошлой неделе. Рената их не поливала, и они подвяли, но не умерли.
– Почему Эрл сам не пришел? – спросила я, приступая к букету.
Глаза женщины заметались между букетом и окном. В ней чувствовалась скрытая энергия, как у птицы в клетке.
– Хотел, чтобы я с вами познакомилась.
Я ничего не ответила и не подняла глаз. Но боковым зрением увидела, как она приглаживает медно-каштановые волосы; у корней под краской виднелась проседь.
– Он решил, что вы сможете сделать для меня букет – особенный букет.
– По какому поводу? – спросила я.
Она замялась и снова посмотрела в окно:
– Я одинока, но хочу, чтобы это изменилось.
Я огляделась. Эрлу я помочь сумела, и это вселило в меня уверенность. Этой женщине нужны были алые розы и сирень, но ни того, ни другого у меня не было: этих цветов я старалась избегать.
– Сможете прийти в следующую субботу? – спросила я.
Она кивнула:
– Господь свидетель, ждать я умею. – Она подняла глаза к потолку. Потом она молча смотрела, как мои пальцы порхают вокруг хризантем. А когда вышла через десять минут на улицу, ее шаг как будто стал легче. Она бежала по улице вприпрыжку, словно сбросила десять лет.
Наутро я на автобусе поехала в библиотеку и, стоя на ступенях, дожидалась, когда ее откроют. Я быстро нашла то, что искала. Книги, посвященные языку цветов, лежали на верхней полке, приютившись между сборниками викторианской поэзии и внушительной подборкой садоводческой литературы. Их оказалось больше, чем я ожидала. Были среди них и старые, в твердой обложке, вроде словаря, который я всегда носила с собой, и иллюстрированные, в мягкой обложке, – их легко было представить на антикварном кофейном столике в чьей-нибудь гостиной. Но у всех было общее: они выглядели так, будто к ним не прикасались годами. Элизабет говорила, что язык цветов когда-то знали все, и меня поражало, что в наши дни это знание практически утрачено. Я набрала столько книг, сколько смогла унести в дрожащих руках.
