– Значит, увидимся? – крикнул он нам вслед.
Я обернулась и вопросительно взглянула на него. Он жестом показал: в три.
Я задохнулась. Рыночный зал вдруг показался мне светлее, чем обычно. Сосредоточившись на вдохах и выдохах, я автоматически следовала указаниям Ренаты. Мы загрузили цветы в фургон, и только тут я вспомнила о своем обещании.
– Подожди, – сказала я и выскочила из машины, хлопнув дверцей.
Я бросилась обратно и начала искать сирень и алые розы. У Гранта того и другого были целые ведра, но я прошла мимо его прилавка не поднимая глаз. А на обратном пути снова прошла мимо. Спрятав лицо в пене белой сирени, выглянула одним глазом. Он снова поднял три вытянутых пальца и робко улыбнулся. Мои щеки вспыхнули. Я надеялась, что он не подумает, будто цветы в моих руках предназначаются ему.
Целый день я работала как в тумане, взбудораженная. Открывались и закрывались двери, входили и выходили покупатели, но я ни разу не подняла глаз.
В половине второго Рената убрала прядь волос с моего лба, и, когда я подняла голову, ее глаза были всего в нескольких дюймах от моих.
– Эй, – сказала она, – я тебя три раза позвала. Там к тебе женщина.
Достав из холодильника сирень и розы, я вернулась в зал. Женщина стояла у двери, словно собиралась уходить, ее плечи были опущены.
– Я не забыла, – сказала я.
Она обернулась:
– Эрл сказал, что не забудете.
Она смотрела, как я работаю, окружая розы сиренью так, что красного стало почти не видно. Стебли я обвила веточками розмарина, который, как я вычитала в библиотеке, может означать не только память, но и преданность. Ветки розмарина были молодыми и сочными и не сломались, когда я завязала их узлом. Добавив белую ленту для прочности, я завернула букет в коричневую бумагу.
– Любовь, истинная любовь и преданность, – сказала я, вручая ей цветы. Она протянула мне сорок долларов. Я отсчитала сдачу, но, когда подняла голову, женщина уже ушла.
Я вернулась к рабочему столу, где Рената с улыбкой на меня посмотрела:
– Чем это ты там занимаешься?
– Даю людям то, что им нужно, – ответила я, закатив глаза, точь-в-точь как Рената в день нашей первой встречи, когда она стояла на тротуаре с охапками несезонных тюльпанов.
– Лишь бы довольны были, – пожала плечами она и срезала ряд острых шипов со стебля желтой розы.
Желтая роза для свадьбы племянницы – племянницы-беглянки, которая выходит замуж тайно и к тому же бессовестно использует родную тетку. Ревность, измена… Пожалуй, в данном случае смысл не так уж важен, подумала я. Исход этого дела и так не предвещает ничего хорошего. Закончив последнюю корзину для украшения стола, я взглянула на часы. Пятнадцать минут третьего.
– Пойду загружать машину, – сказала я и взяла столько ваз, сколько смогла унести. Они были переполнены, вода выплеснулась через край на мою рубашку.
– Не спеши, – сказала Рената. – Грант уже два часа ждет на крыльце. Я сказала ему, чтобы не сидел там и не отпугивал клиентов, а он в ответ предложил помочь с погрузкой.
– Он согласился помочь?
Она кивнула.
Я опустила вазы. Надев рюкзак, помахала Ренате, стараясь не смотреть ей в глаза. Грант сидел на тротуаре, прислонившись к нагретой солнцем кирпичной стене. Когда я вышла из дверей, он вздрогнул и вскочил.
– Что ты здесь делаешь? – Я сама удивилась тому, как обвиняюще прозвучал мой вопрос.
– Хотел отвезти тебя на ферму. Кое-что в твоем списке меня не устраивает, но ты лучше поймешь, если цветы будут перед глазами. Сама знаешь, какой из меня спорщик.
Я оглядела улицу. Мне хотелось пойти с Грантом, но рядом с ним я нервничала. Когда он был рядом, мне казалось, что мы делаем что-то неположенное. Может, то были отголоски моей жизни с Элизабет, а может, наши отношения просто слишком напоминали дружбу или романтическую привязанность – две вещи, которых я всегда старалась избегать. Я села на тротуар и задумалась.
– Ладно, – ответила я с видом королевской особы, принявшей решение государственной важности. Он протянул мне ключи от машины и кивнул на противоположную сторону улицы. – Можешь подождать в фургоне, пока я гружу цветы. Я купил нам поесть.
При упоминании о еде мне сразу удалось преодолеть нерешительность. Я схватила ключи. В фургоне на пассажирском сиденье лежал белый бумажный пакет. Я взяла его и села в машину. Внутри все было усеяно останками цветов; обрезки стеблей покрывали пол, а завядших лепестков было столько, что не видно было обивки сидений. Утонув в мягком кресле, я открыла пакет. Там был сэндвич из целого французского батона: индейка, бекон, помидор и авокадо с майонезом. Я начала есть.
На противоположной стороне улицы Грант носил вазы по две за раз. Он остановился лишь однажды и глянул на меня, сидевшую в припаркованной машине. Улыбнулся и прошептал одними губами: «Вкусно?»
Я спрятала лицо за бутербродом.
2
Водитель отпрянул, когда я зашла в школьный автобус. Выражение на его лице было мне знакомо: жалость и неприязнь, но отчетливее всего – страх. Сев на пустое место, я швырнула рюкзак на соседнее сиденье. Единственная причина, по которой меня можно пожалеть, подумала я с яростью, – то, что всю дорогу до школы мне приходится смотреть на его уродскую лысую башку. Перла села по другую сторону прохода и сразу отдала мне свой бутерброд с ветчиной, я даже не успела его отнять. Мы учились вместе два месяца, и порядок она быстро усвоила. Отрывая большие куски, я запихивала их рот и думала о том, как Элизабет тем утром спешила выйти из дома, оставив меня одну. Мне пришлось самой положить обед в рюкзак и найти туфли. Я не хотела в школу и молила, чтобы она разрешила мне остаться дома в первый день сбора урожая. Но она проигнорировала мои мольбы, даже когда я разбушевалась. «Если бы ты меня любила, то хотела бы, чтобы я осталась дома!» – крикнула я, швырнув ей в голову учебник по математике, когда она выбегала из двери. Но я не успела. Элизабет сбежала со ступенек крыльца, даже не обернувшись, когда учебник ударился о дверь. Я поняла, что она не думает обо мне. И все утро не думала. Сбор урожая слишком занимал ее, и она хотела, чтобы я не мешала, не мельтешила перед глазами. Впервые я понимала Элизабет и в гневе крикнула ей вслед, что она ничем не отличается от остальных моих приемных матерей. Надувшись, я шла к остановке, не обращая внимания на взгляды рабочих, приезжавших на виноградники в грузовиках.
Водитель автобуса зыркал на меня в зеркало заднего вида, наблюдая, как я терзаю бутерброд, хотя должен был смотреть на дорогу. Я открыла рот и показала ему пережеванную пищу. Он скривился от отвращения.
– Так не смотри! – закричала я и вскочила на ноги. – Чего пялишься, если тебе так не нравится?
Я схватила рюкзак, смутно представляя, как сейчас выпрыгну из едущего автобуса и остаток пути до школы пройду пешком. Но вместо этого замахнулась и треснула водителя рюкзаком по лоснящейся лысине. Раздался приятный звон – это мой металлический термос ударился о его череп. Автобус занесло, водитель выругался, а дети завизжали так, что я чуть не оглохла. Сквозь шум я слышала голосок Перлы, умолявший меня прекратить; потом она заплакала. Когда автобус со скрипом притормозил на обочине и водитель выключил двигатель, ее всхлипы были единственным звуком, нарушавшим тишину.
