– Что это? – спросила я, когда Грант вернулся.
– Водонапорная башня, – ответил он. – Я ее обустроил для жилья. Хочешь зайти?
– Свет, – ответила я, глядя на солнце, которое уже снижалось над горизонтом.
– Да.
– Давай потом.
– Ладно. Поучить тебя еще? – спросил он, сделал шаг мне навстречу и надел ремешок фотоаппарата мне на шею. Его руки и ремешок скользнули по моему затылку.
Я покачала головой.
– Выдержка, диафрагма, резкость, – проговорила я, вращая колесики и повторяя слова, которым он научил меня неделей раньше. – Сама научусь.
– Ладно, – ответил он. – Я в дом пойду. – Повернувшись, он пошел к башне.
Я подождала, пока на третьем этаже зажжется свет, и лишь потом углубилась в сад.
Я решила начать с белой розы – для начала идеально. Присев на корточки под цветущим кустом, достала из рюкзака чистый блокнот. Буду учиться фотографии, отмечая свои успехи и неудачи. Если на следующей неделе проявлю пленку и пойму, что лишь одна фотография получилась хорошей, мне надо знать, что я сделала правильно, чтобы снимок удался. Я написала на листке цифры от одного до тридцати шести.
В меркнущем свете я фотографировала один и тот же полураскрывшийся белый бутон, а затем описательно, нефотографическими терминами фиксировала значения экспонометра и точное положение различных колесиков и рычажков. Записывала глубину резкости, угол положения солнца и теней. Измеряла расстояние от объектива до цветка длиной ладони. Когда свет и пленка кончились, я остановилась.
Грант сидел за кухонным столом. Дверь в башню была открыта; внутри стоял такой же холод, как снаружи. Солнце скрылось, и с ним ушло тепло. Я потерла ладони друг о друга.
– Чаю? – спросил Грант. В руках у него была чашка, от которой поднимался пар.
Я вошла и закрыла дверь:
– Да, пожалуйста.
Мы сели за старый стол для пикников, точно такой, как на улице. Он стоял у маленького окна, из которого вся ферма была видна как на ладони: поросшие цветочным ковром холмы, сараи, теплицы и брошенный дом. Грант встал и поправил крышку на рисоварке, которая плевалась жидкостью через маленькое отверстие. Он открыл шкаф, достал соевый соус и поставил его на шатающийся стол.
– Ужин почти готов, – сказал он. Я взглянула на плиту. Кроме риса, ничего не было. – Показать тебе, что у меня тут?
Я пожала плечами, но встала.
– Здесь кухня.
Шкафы были светло-зеленые, а столешницы – из серого пластика с серебристыми полосками. Доски для резки не было, и вся поверхность столов покрылась царапинами от ножа. Еще здесь была допотопная бело-хромовая газовая плита с откидной полкой, на которой стояли пустые вазы из зеленого стекла и лежала одна деревянная ложка. На ней был белый ценник с выцветшими цифрами, что навело меня на мысль, что ложкой или никогда не пользовались, или ни разу ее не мыли. В любом случае, пробовать готовку Гранта не хотелось.
В углу была черная металлическая винтовая лестница, уходившая в маленький квадратный люк в потолке. Грант полез наверх, а я за ним. На втором этаже была гостиная, такая тесная, что в ней умещались лишь двухместный оранжевый диван с бархатной обивкой и книжный шкаф от пола до потолка. Открытая дверь вела в ванную, выложенную плиткой, с ванной на кривых ножках. Телевизора и радио не было. Даже телефона я нигде не видела.
Грант вернулся на лестницу и провел меня на третий этаж, от стены до стены застеленный толстым поролоновым матрасом. Кое-где простыни сбились, и был виден крошащийся поролон. В двух углах была одежда: в одном аккуратно сложенная, в другом – сваленная кучей. На месте подушек лежали стопки книг.
– Моя спальня, – проговорил Грант.
– А где ты спишь? – спросила я.
– В центре. Обычно ближе к книгам. – Он прополз по матрасу и включил торшер. Держась за перила, я спустилась на первый этаж.
– Хорошо у тебя, – сказала я. – Тихо.
– Мне так нравится. Тут забываешь, где находишься. Понимаешь меня?
Я понимала. В водонапорной башне, при полном отсутствии автоматических и цифровых приборов, легко было забыть не только о месте, но и об эпохе, в которой мы жили.
– У меня дома внизу всю ночь репетирует панк-группа соседки, – заметила я.
– Ужас!
– Правда, ужас.
Он подошел к столу и разложил горячий клейкий рис по глубоким керамическим мискам. Протянул мне миску и ложку. От еды я сразу согрелась, и кроме того, рис оказался гораздо вкуснее, чем я ожидала.
– У тебя есть телефон? – спросила я, оглядываясь. Я думала, что в современном мире только у меня нет средства связи. Грант покачал головой. Я продолжала: – А другие родственники?
Он снова покачал головой.
– Отец ушел от нас, когда мне было семь. Вернулся в Лондон. Больше мы ничего о нем не слышали. Когда мать умерла, она оставила мне землю и цветы, больше ничего. – Он проглотил ложку риса.
– Скучаешь по ней? – спросила я.
Грант полил рис соевым соусом.
– Бывает. Скучаю по такой, какой она была, когда я был совсем маленьким. Тогда она готовила каждый вечер, а в школу давала бутерброды и украшала их цветами, которые тоже можно было есть. Но к концу жизни она стала путать меня с отцом. У нее начинался припадок, и она гнала меня из дому. Потом, когда понимала, что ошиблась, извинялась с помощью букетов.
– Ты поэтому здесь живешь? – спросила я.
Грант кивнул.
– А еще я всегда любил одиночество. Никто этого не может понять.
Я понимала.
Грант доел рис и положил себе добавки. Взял у меня пустую миску и положил мне тоже. Мы доедали молча.
Потом он встал, вымыл миску и поставил ее вверх дном в металлическую сушилку. Я сама вымыла свою и сделала то же самое.
– Готова? – спросил он.
– А пленка? – спросила я, взяла фотоаппарат с крючка, куда он его повесил, и протянула ему. – Я не знаю, как ее достать.
Он перемотал пленку и достал ее. Я сунула цилиндрик в карман:
– Спасибо.
Мы сели в фургон и тронулись. Только на полпути к городу я вспомнила о просьбе Аннемари и зажала рукой рот.
– Что? – спросил Грант.
– Жонкилия. Забыли.
– Я ее посадил, пока ты была в саду. В теплице, в картонной коробке, – пока листья не появятся, свет ей не нужен. В следующую субботу можешь посмотреть, как она там.
В следующую субботу. Словно свидание назначил. Я смотрела, как Грант ведет машину; его профиль был решительным, и он не улыбался. В следующую субботу я могу посмотреть на жонкилии. Простая фраза, но она меняла все так же кардинально, как и второе значение желтой розы, обнаруженное в справочнике.
