– И что?
– Возьми отпуск на пару недель. Заходи через субботу, и я заплачу так, будто ты работала – я тебе должна. В Рождество понадобится помощь, и в Новый год у меня две свадьбы. – Она протянула мне конверт с деньгами, тот, что должна была отдать завтра. Я положила его в рюкзак.
– Хорошо, – сказала я, – спасибо. Значит, через две недели.
Когда я пришла, Грант был на стоянке и загружал в машину ведро с цветами, которые никто не купил. Я подошла и показала ему размытые снимки, сложив их веером.
– Ну что, теперь хочешь учиться? – с усмешкой спросил он.
– Нет. – Я села в машину.
Грант покачал головой.
– Китайская или тайская еда? – спросил он.
Я читала заметки на обратной стороне неудачных фотографий и не ответила. Грант заехал в тайскую забегаловку. Я осталась в машине.
– Поострее, – попросила я, высунувшись в открытое окно, – и с креветками.
Я купила двенадцать цветных пленок разной степени чувствительности и решила начать со светочувствительности 100 при ярком дневном свете и постепенно увеличивать ее, дойдя до 800 сразу после заката. Грант сидел за столом для пикника с книгой, время от времени посматривая в мою сторону. Я же почти неподвижно сидела на корточках под двумя розовыми кустами. Все бутоны раскрылись; через неделю этих роз уже не будет. Как и на прошлой неделе, все кадры я пронумеровала и записала каждый угол, каждую настройку. Решила в этот раз во что бы то ни стало все сделать правильно.
Когда почти стемнело, я убрала камеру. Грант уже ушел. Сквозь плотный слой тумана видны были светящиеся окна водонапорной башни. Он готовил, а я умирала с голоду. Я положила в рюкзак двенадцать пленок и пошла на кухню.
– Проголодалась?
Под взглядом Гранта я застегнула молнию на рюкзаке и удовлетворенно вздохнула:
– Зачем спрашиваешь, если знаешь ответ?
Грант улыбнулся. Я подошла к холодильнику и открыла дверцу. В нем были только йогурт и галлон
[3]
апельсинового сока. Я достала сок и стала пить прямо из коробки.
– Чувствуй себя как дома.
– Спасибо. – Я отхлебнула еще и села за стол. – Что готовишь?
Грант кивнул на шесть пустых банок из-под мясных равиоли. Я закатила глаза.
– Хочешь сама готовить? – спросил он.
– Я не готовлю. В детских домах повара, а потом я ела только в ресторанах.
– Ты всегда жила в детском доме?
– После Элизабет. А до того – с разными семьями, их было много. И кто-то готовил хорошо, а кто-то нет.
Он изучающе посмотрел на меня, словно хотел знать больше, но я не стала распространяться. Мы сели за стол с тарелками равиоли. На улице снова пошел дождь, настоящий ливень, грозивший превратить проселочные дороги в реки.
Когда мы доели, Грант вымыл свою тарелку и пошел наверх. Я села за кухонный стол и стала ждать, когда он вернется и отвезет меня домой, но его все не было. Тогда я стала пить сок и смотреть в окно. Вскоре снова проголодалась и начала рыскать по шкафам, пока не нашла закрытую коробку печенья и не съела ее всю. Гранта по-прежнему не было. Я поставила на плиту чайник и встала рядом, грея руки на открытом голубом огне. Чайник засвистел.
Наполнив две чашки, я достала чайные пакетики из коробки на столе и поднялась по лестнице. Грант сидел на оранжевом диване на втором этаже; на коленях лежала открытая книга. Я дала ему чашку и села на пол под книжным шкафом. Комната была такая крошечная, что при желании он мог бы коснуться моего колена пальцами вытянутой ноги, хотя я села от него как можно дальше. Я стала разглядывать шкаф. На нижней полке лежали большие тома: в основном справочники по садоводству и учебники по биологии и ботанике.
– Биология? – спросила я, взяв одну из книг и раскрыв ее на странице, где было нарисовано сердце.
– Изучал ее в бесплатном колледже. После смерти матери я собирался продать ферму и поступить в колледж, но недоучился и бросил. Не нравились мне помещения для лекций. Слишком много людей, слишком мало цветов.
Из сердца выходила толстая голубая вена. Я провела по ней пальцем и взглянула на Гранта:
– Что читаешь?
– Гертруду Стайн.
Я покачала головой. Никогда не слышала о такой.
– Поэтессу, – добавил он. – Ну, знаешь же наверняка: «Роза есть роза есть роза есть роза»
[4]
?
Я снова покачала головой.
– В последний год жизни мать с ума по ней сходила, – сказал он. – Всю жизнь читала викторианских поэтов, а когда открыла Гертруду Стайн, та стала для нее как глоток свежего воздуха.
– Что значит «Роза есть роза есть роза есть роза»? – спросила я, захлопнула учебник по биологии и увидела скелет на обложке. Потрогала пальцем пустую глазницу.
– Что вещи всего лишь то, чем они являются, – ответил он.
– И роза есть роза.
– Есть роза. – Он едва заметно улыбнулся.
Я подумала обо всех розах в саду, их разных оттенках и возрасте.
– Но не когда она желтая, – возразила я. – Или красная. Или розовая. Или закрытая. Или увядающая.
– Тоже так всегда думал, – ответил Грант. – Но пусть мисс Стайн все же попробует меня переубедить. – Он снова начал читать.
Я взяла другую книгу, которая стояла полкой выше. Тонкий поэтический сборник Элизабет Барретт Браунинг. Большинство ее стихов я узнала еще в отрочестве, когда открыла, что поэты эпохи романтизма часто использовали язык цветов в своем творчестве, и прочла все, что только смогла найти. Страницы этой книги были испещрены заметками на полях. Стихотворение, на котором книга открылась сама, состояло из одиннадцати строф, и все они начинались со слов «люби меня». Я удивилась. Я была уверена, что читала эти стихи, но не помнила такого частого упоминания слова «любовь», а помнила лишь цветы. Вернув книгу на полку, я взяла другую, потом еще одну. Грант молча переворачивал страницы. Я взглянула на часы: десять минут одиннадцатого.
Грант поднял голову, посмотрел на часы и в окно. Дождь по-прежнему шел.
– Хочешь домой?
Дороги размыло; ехать придется медленно. За два квартала пути от лавки до голубой комнаты я промокну до нитки, и группа Натальи сегодня репетирует. Рената завтра меня не ждет. Нет, поняла я, домой я не хочу.
– А что делать? – пожала плечами я. – Здесь с тобой я спать не буду.
– А я здесь и не останусь. Можешь лечь на моем месте. Или на диване. Или где хочешь.
