Я вошла в ту самую теплицу, что Грант показал мне во время первой прогулки. Здесь было множество орхидей, а целую стену занимали различные виды гибискуса и амариллиса. Здесь было теплее, чем на улице, и в тонкой футболке мне не было холодно. Я начала с верхней полки, слева от стены. Пронумеровав страницы блокнота, принялась фотографировать каждый цветок дважды и записывать его научное название вместо настроек камеры. Затем, сверяясь со справочником по садоводству, определяла общепринятое название цветка, записывала его на полях, открывала свой цветочный словарь и ставила крестик напротив тех цветов, что уже сфотографировала. Я отсняла четыре пленки и поставила в словаре шестнадцать крестиков. Вся неделя уйдет на то, чтобы снять все раннецветущие, и вся весна, чтобы дождаться тех, что цветут позднее. И даже тогда многих цветов будет не хватать. Отступив от стены на несколько шагов и глядя в видоискатель, я вдруг наткнулась на какой-то большой предмет в проходе. Посмотрев вниз, я увидела закрытую картонную коробку. На крышке толстым черным фломастером было написано одно слово: жонкилия.
Я заглянула в коробку. Шесть керамических горшков стояли в ней плотными рядами; песчаная почва была влажной, как будто их поливали утром. Я воткнула палец в землю на дюйм, надеясь нащупать пробивающийся росток, но увы! Закрыв коробку, я двинулась дальше, щелкая затвором и делая все новые и новые кадры каждый раз, когда натыкалась на незнакомое научное название уже раскрывшегося цветка.
Так шли дни. Грант уходил еще до того, как я просыпалась. Долгие дни я проводила одна в теплицах, к которым шла мимо приветливых крестьян. По вечерам Грант обычно привозил еду из забегаловок, но иногда мы подогревали супы из банок и ели их с целыми буханками хлеба и замороженной пиццей.
После ужина мы читали друг другу на втором этаже, а иногда даже сидели рядом на двухместном диване. В такие вечера я все ждала, когда же меня охватит всепоглощающая потребность в одиночестве, однако, как только комната начинала казаться тесной, Грант поднимался, желал мне спокойной ночи и исчезал наверху винтовой лестницы. Иногда примерно через час он возвращался, а бывало, что видела я его в следующий раз лишь вечером другого дня. Я не знала, куда он ходил и где спал, и не задавала вопросов.
Я прожила у Гранта уже почти две недели, когда однажды вечером он пришел и принес курицу. Сырую.
– И что мы будем с ней делать? – спросила я, взвесив на ладони холодную, завернутую в целлофан птицу.
– Жарить, – ответил Грант.
– Как это? – спросила я. – Мы даже не знаем, как ее чистить.
Грант достал длинный чек. На обратной стороне была инструкция, и он зачитал ее мне вслух. Она начиналась со слов «разогрейте духовку» и заканчивалась чем-то совсем непонятным, связанным с розмарином и молодой картошкой.
Я включила духовку.
– Моя часть работы. Дальше сам. – И села за стол.
Грант достал противень и вымыл картошку, порезал ее кубиками и присыпал розмарином. Уложив ее на противень вокруг курицы, натер тушку оливковым маслом, солью и приправами из маленькой баночки. Потом вымыл руки и поставил противень в духовку.
– Я попросил мясника дать самый простой рецепт, и он посоветовал этот. Неплохо, а?
Я пожала плечами.
– Но есть одна проблема, – добавил он. – Готовится она больше часа.
– Больше часа! – При мысли о том, что придется ждать так долго, у меня аж сердце заболело. Я не ела с завтрака, и желудок был такой пустой, что тошнило.
Грант зажег свечу и достал колоду карт.
– Это чтобы отвлечься, – заявил он, поставил таймер и сел напротив меня.
При свече мы играли в войну
[8]
– единственную карточную игру, которую оба знали. Она отвлекала нас ровно настолько, чтобы не упасть в обморок прямо за столом. Когда раздался сигнал таймера, я поставила на стол тарелки, а Грант порезал куриную грудку на тонкие ломтики. Я оторвала ножку золотисто-коричневой птицы и начала есть.
Курица получилась вкусной – даже не верилось, что, приложив так мало усилий, можно приготовить такое чудесное блюдо. Мясо было горячим и нежным. Я жевала и глотала большие куски, отломила вторую ножку, только Грант за ней потянулся, и съела сперва острую хрустящую кожицу.
На противоположном конце стола Грант ел ломтик куриной грудки вилкой и ножом, отрезая по одному кусочку за раз и медленно пережевывая. На его лице были заметны удовольствие от еды и гордость. Положив вилку и нож, он посмотрел через стол на меня, и я видела, что ему приятно наблюдать, как я со зверским аппетитом терзаю куриную ногу. Под его пристальным взглядом мне стало неуютно.
Я положила на тарелку вторую кость.
– Ты же знаешь, что ничего не получится? – сказала я. – Между нами.
Грант не понял.
– Та парочка стариков в аптеке, что подмигивали тебе, – нам это не грозит. Через шестьдесят лет ты не будешь знать, где я, – проговорила я. – Ты уже через шестьдесят дней не будешь этого знать.
– Откуда такая уверенность? – спросил он.
Я задумалась. Я действительно была в этом уверена и знала, что он это чувствует. Но объяснить было сложно.
– Я никогда и ни с кем не была знакома более пятнадцати месяцев, кроме ответственного за меня соцработника Мередит, которую я не считаю.
– И что происходило после этих пятнадцати месяцев? – спросил он.
Я взглянула на него, и в моем взгляде была мольба. Догадавшись, как я ответила бы на этот вопрос, и осознав неловкость ситуации, он отвернулся.
– Но почему мы не можем быть вместе сейчас? – Это был правильный вопрос, и, когда он задал его, я поняла, что знаю ответ.
– Я не знаю, на что способна, – ответила я. – Как бы ты ни представлял нашу совместную жизнь, все будет иначе. Я все испорчу.
Грант задумался, пытаясь мысленно преодолеть пропасть между моей убежденностью и своей картиной нашего будущего и построить между ними мост из надежды и самообмана. Его отчаянные попытки вызвали у меня смешанные чувства: мне было и жалко его, и стыдно за себя.
– Прошу, не трать зря время, – сказала я. – Не пытайся. Я как-то попыталась, и ничего у меня не вышло. Я просто не умею.
Когда Грант снова взглянул на меня, выражение его лица изменилось. Челюсти были сжаты, ноздри слегка раздулись.
– Неправда, – сказал он.
– Что? – Не такого ответа я ожидала.
Грант схватился за волосы надо лбом:
– Не ври мне. Лучше скажи, что никогда не простишь мою мать за то, что она сделала, и каждый раз, когда смотришь на меня, тебе противно. Но только не сиди и не ври мне в лицо, придумывая, что все это твоя вина и поэтому мы никогда не сможем быть вместе.
