– Можешь сколько угодно заниматься самообманом, ну а я оформляю тебе страховку, пока не родила прямо у меня в витрине.
Я не шевельнулась. Рената снова легонько толкнула меня ногой, попав в бок, который с недавнего времени заметно округлился.
– Вставай, – сказала она, – и садись за стол. Тебе надо кучу бумаг подписать, это весь день займет.
Я встала и вышла из холодильника, не глядя на ворох документов на рабочем столе, прошла через подсобку и вышла на улицу. Почувствовав тошноту, склонилась над канавой, потом побежала. Рената звала меня, с каждым разом все громче. Я не оглянулась.
Добежав до бакалейной лавки на углу Семнадцатой улицы и Потреро-Хилл, я запыхалась и окончательно выбилась из сил, упала на тротуар, и меня вырвало. Какая-то старушка с полными руками продуктов вышла из лавки и положила руку мне на плечо, спросила, все ли у меня в порядке. Я ударила ее по руке, и она уронила свои пакеты. Собралась толпа, и в последовавшем хаосе я незаметно скользнула в лавку. Купила упаковку тестов на беременность из трех штук и вернулась в голубую комнату.
Наталья спала; дверь в ее спальню была открыта. Она перестала закрывать ее несколько месяцев назад, когда я практически прекратила появляться, и с треском захлопывала каждый раз, когда я возвращалась. Тихо закрыв ее дверь, я заперлась в ванной.
Помочившись на все три теста, я выложила их на раковине в ряд. Результат должен был проявиться через три минуты, но понадобилось даже меньше.
Открыв окно ванной, я выбросила тесты на улицу. Они отскочили от козырька и упали на плоскую крышу всего в футе под окном, так, что я даже теперь могла увидеть две полоски. Сев на унитаз, я схватилась за голову. Меньше всего мне хотелось, чтобы узнала Наталья; Рената – и то плохо. Если мамаша Марта узнает, она и вовсе поселится со мной в голубой комнате и будет закармливать яичницей ночью и днем и каждый час мерить давление.
Я пошла на кухню и залезла на стол. Наталья с группой часто забирались на крышу таким способом, но я никогда не пробовала. Окно над раковиной было узким, но все же пролезть в него было вполне возможно даже теперь, когда я слегка растолстела. На крыше валялись окурки и пустая бутылка водки. Я переступила через нее, подобрала тесты и положила в карман. Потом медленно выпрямилась; голова закружилась от переутомления и высоты. Я огляделась.
Вид с крыши открывался потрясающий – мне показалось так отчасти потому, что я прежде никогда этого не замечала, и отчасти потому, что это действительно было так. Крыша была длинной, длиной в целый квартал, а вокруг нее тянулась низкая бетонная стена. За стеной простирался город, который весь был как на ладони – от центра до моста через залив и Беркли, идеальная картинка, движущиеся фары на шоссе, сливающиеся в красные хвосты. Я подошла к краю и села, дыша этой красотой и забыв на мгновение, что моя жизнь вот-вот должна была измениться – опять.
Кончиками пальцев я ощупала себя от шеи до лобка. Мое тело больше мне не принадлежало. В нем поселился житель, другое существо. Я этого не хотела, но у меня не было выбора: ребенку придется расти в животе. Я не смогла бы сделать аборт. Не смогла бы даже пойти в клинику и раздеться, встать голой перед незнакомым человеком. Мысль о наркозе, о том, что буду без сознания, пока врач станет делать с моим телом все, что заблагорассудится, была абсолютно недопустимой. Я рожу ребенка, а потом решу, что с ним делать.
Ребенок. Я снова и снова повторяла это слово про себя, ожидая, когда же нахлынет тепло или хоть какая-то эмоция, но не почувствовала ровно ничего. Я была словно парализована, но сквозь оцепенение четко понимала лишь одно: Гранту нельзя знать об этом, и он никогда не узнает. Блеск в его глазах, мечты о нас как об одной счастливой семье – все это мне было не под силу вынести. Я прекрасно себе представляла, как все будет: я сижу за обеденным столом, жду, пока Грант тоже сядет, чтобы сдавленным голосом произнести слова, которые изменят нашу жизнь. Я начну плакать, не успев произнести «ребенок», но он и так все поймет. И захочет его. То, как засияют его глаза, будет доказательством его любви к нашему еще нерожденному ребенку, а мои слезы докажут мою полную неспособность быть матерью. Зная заранее, что я его предам (но не зная, как это случится или когда), я не смогу разделить его радость и оценить его умение любить. Я должна была уйти быстро и тихо, пока он не догадался о причине моего ухода. Ему будет больно, но не больнее, чем когда придется смотреть, как я собираю вещи и навсегда увожу от него его ребенка. Его мечты о жизни со мной были нереальны. Пусть лучше никогда не узнает, как близко мы подошли к их осуществлению.
20
В четыре часа дня Элизабет по-прежнему лежала в постели. Я сидела за столом и ела арахисовое масло пальцем из банки. Думала было приготовить ей обед, куриный суп или чили, что-нибудь с волшебным ароматом. Но я пока умела делать только десерты: пирог ежевичный и персиковый, шоколадный мусс. А есть десерт без обеда было как-то неправильно, особенно сегодня, когда праздновать было нечего.
Отставив банку в сторону, я стала рыться в кладовой, когда, к своему удивлению, услышала стук в дверь. Даже не глядя в окно, я поняла, кто это. Этот стук я слышала столько раз, что он уже успел впечататься мне в подкорку. Мередит. Она застучала сильнее. Еще через минуту толкнет дверь и увидит, что она не заперта. Я нырнула в кладовую и в темноте услышала, как хлопнула входная дверь. Фасоль и рис подпрыгнули в жестяных банках.
– Элизабет? – позвала Меридит. – Виктория?
Пройдя через всю гостиную, она очутилась на кухне. Обошла стол кругом и встала у окна. Я затаила дыхание, представив, как она выискивает малейшие признаки движения в винограднике. Ничего она там не увидит. Карлос с Перлой отправились в поход, как каждый год. Наконец я услышала, как она повернулась и стала подниматься по лестнице.
– Элизабет! – позвала она опять. И чуть тише: – Элизабет? С вами все в порядке?
Тихонько поднявшись по лестнице вслед за Мередит, я замерла на верхней ступени и прислонилась к стене, так, чтобы она меня не увидела.
– Я отдыхаю, – раздался тихий голос Элизабет. – Я что, не заслужила отдых?
– Отдыхаете? – спросила Мередит. Видимо, ответ Элизабет ее чем-то разозлил, потому что ее тон вместо встревоженного стал обвиняющим. – Сейчас четыре часа дня! Вы пропустили судебное разбирательство. Мы с судьей сидели, пялились друг на друга и ломали голову, куда вы с Викторией… – Она осеклась на полуслове. – Где Виктория?
– Была здесь всего минуту назад, – вяло ответила Элизабет. Несколько часов назад, захотелось прокричать мне. Я была там несколько часов назад, а в двенадцать ушла, потому что поняла: ни в какой суд мы не пойдем. – На кухне смотрели?
Когда Мередит заговорила, ее голос был ближе.
– Смотрела, – ответила она, – но посмотрю еще раз. – Я встала и на цыпочках стала спускаться, но было слишком поздно. – Виктория, – велела Мередит, – а ну-ка иди сюда.
Я повернулась и вслед за Мередит пошла в свою комнату. Еще раньше я сняла платье и надела шорты и футболку, а платье оставила на столе. Мередит села и провела рукой по бархатным цветам на юбке. Я выхватила платье, скомкала его и сунула под кровать.
