Рената кивнула на мой живот:
– Когда?
Я пожала плечами. Я понятия не имела, да и какая разница? Когда родится, тогда родится. К врачу все равно не пойду и в больнице рожать не буду. Рената, кажется, поняла меня без слов.
– Мама тебе поможет. Бесплатно. Она считает, что ради этой работы пришла на эту землю.
Я мысленно представила те же слова, только в устах мамаши Марты: та произносила их с более сильным акцентом, обнимая меня. Я потрясла головой.
– Тогда что тебе надо? – спросила Рената. В коротких, отрывистых словах скользило раздражение.
– Хочу работать, – сказала я. – И чтобы ты не говорила Гранту, что я вернулась и собираюсь рожать.
Рената вздохнула:
– Он заслуживает того, чтобы знать.
Я кивнула:
– Знаю. – Грант, в отличие от меня, заслуживал многого. – Но ты же не скажешь?
Рената покачала головой:
– Нет. Но врать ради тебя не стану. Я не возьму тебя на работу, если Грант будет каждую субботу спрашивать, не вернулась ли ты. Врать я никогда не умела, и учиться на старости лет не хочу.
Я села на тротуар, и Рената присела рядом. Я послушала пульс под ремешком часов – он был едва различимым. Другую работу мне не найти. Даже до беременности вероятность этого была ничтожна, а уж в нынешнем, с каждым днем все более заметном состоянии это невозможно. Накопления рано или поздно кончатся. Я не смогу себя прокормить, а дети, как известно, славятся тем, что уход за ними встает в копеечку.
– И что мне делать? – На место отчаяния пришла злоба, но Рената не дрогнула.
– С Грантом поговори, – ответила она.
Я встала.
– Подожди, – сказала она, открыла магазин и кассу. Подняв ящик, достала тонкий красный конверт и стопку двадцатидолларовых купюр.
Вышла на улицу и отдала мне деньги.
– Выходное пособие. – Я не сосчитала деньги, зная, что там намного больше, чем я заслуживаю. Когда я убрала их в рюкзак, она протянула мне конверт и буррито, который так и не открыла. – Белки, – сказала она. – Мама всегда говорила, что они нужны беременным. Так у ребенка развивается мозг. Или кости – точно не помню.
Я поблагодарила ее, повернулась и пошла вниз по улице.
– Удачи, – крикнула она мне вслед.
Остаток дня я просидела в голубой комнате, сражаясь с приступами тошноты под кувырки ребенка. Красный конверт на белом меховом ковре был похож на расплывшееся пятно крови; я сидела напротив него, скрестив ноги, и не могла решить, распечатать его или сунуть под ковер и забыть навсегда.
Наконец решила, что должна знать, что внутри. Будет трудно читать написанное Грантом, но еще труднее дожить до конца беременности, не зная, догадался ли он о причине моего внезапного ухода.
Но, открыв конверт, я увидела совсем не то, что ожидала. Это было приглашение на свадьбу Бетани и Рэя в первую неделю ноября на Оушн-Бич. Меньше чем через две недели. Я приглашена в качестве гостя, писала Бетани на обороте, но не соглашусь ли я также заняться цветами? Больше всего ей сейчас нужно постоянство, второе по важности – страсть. Сакура точно не подойдет, подумала я, поморщившись при мысли о том дне в комнате Кэтрин.
Внизу Бетани написала свой номер телефона и попросила позвонить в конце августа. Август давно прошел, наверняка она нашла другого флориста, но попытка не пытка, решила я. Свадьба Бетани была единственным возможным источником дохода в эту долгую бездеятельную зиму.
Бетани сняла трубку после второго звонка и, услышав мой голос, ахнула:
– Виктория! А я уже отчаялась. Нашла другую женщину, но теперь откажусь, и плевать на залог.
Они с Рэем готовы встретиться со мной завтра же, сказала она. Я объяснила, где живу.
– Надеюсь, ты придешь на свадьбу, – сказала она, прежде чем повесить трубку. – У нас все началось с твоего букета.
– Конечно, – ответила я. И подумала, что надо бы взять с собой что-то вроде визитных карточек.
Я спросила у Натальи разрешения принять Бетани и Рэя внизу, и та согласилась. Встав пораньше, пошла на блошиный рынок в южном Сан-Франциско и купила карточный столик и три складных стула. Они поместились в машину: откидную дверь я привязала веревкой. Кроме мебели я купила розовую хрустальную вазу, надколотую в незаметном месте, за доллар, и белую кружевную скатерть с розовой каймой – за три. Завернув вазу в скатерть, переулками поехала домой.
Перед приходом Бетани и Рэя я поставила карточный столик в пустой комнате. Накрыв его кружевной скатертью, водрузила в центр хрустальную вазу, полную цветов из моего сада в Маккинли-сквер. Рядом стояла голубая коробка с картотекой. В ожидании, когда дверь откроется, я несколько раз проверила, по алфавиту ли расставлены карточки. Наконец на пороге появились Бетани, более прекрасная, чем когда-либо, и Рэй, более красивый, чем я его представляла. Они будут видной парой, подумала я и представила длинные гроздья жимолости на белом песке.
Бетани бросилась ко мне с раскрытыми объятиями, и я позволила себя обнять. Живот, как мяч, встал между нами. Она посмотрела вниз, ахнула и положила на него руки. Я невольно подумала, сколько раз мне придется терпеть это в последующие месяцы, как от знакомых, так и от чужих на улице. Видимо, на беременных негласные правила этикета о личном пространстве не распространялись. Мне это не нравилось почти так же, как и ощущение, что меня трогают внутри тела.
– Поздравляю! – воскликнула Бетани и снова меня обняла. – Когда?
За эти два дня мне уже во второй раз задавали этот вопрос, и я поняла, что чем дальше, тем чаще буду его слышать. Я мысленно подсчитала месяцы.
– В феврале, – ответила я. – Или в марте. Врачи точно не знают.
Бетани познакомила меня с Рэем, и мы пожали друг другу руки. Я указала на стол и стулья и пригласила их сесть. Сама же села напротив и извинилась, что позвонила практически в последний момент.
– Но мы так рады, что ты все же позвонила, – проговорила Бетани, сжав мускулистую руку Рэя. – Я ему все про тебя рассказала.
Я придвинула голубую коробку к ним поближе. Под светом флюоресцентных ламп она сияла.
– Для свадьбы можно выбрать любые цветы. На цветочном рынке продается почти все, даже не в сезон. – Бетани открыла крышку, и я поежилась, словно она опять коснулась моего живота.
Рэй взял первую карточку. В последующие годы я не раз видела, как мужчины испытывают неловкость в присутствии моего цветочного справочника, а флюоресцентная лампа придает их лицам нездоровый оттенок. Но Рэй не был одним из них. Его рост и мускулатура производили обманчивое впечатление; он говорил об эмоциях так же свободно, как подружки Аннемари, был рад обсуждать их часами, не решаясь остановиться на конкретном значении. Первая же карточка – акация – вызвала разногласия, как и у нас с Грантом, но причины были другими.
