Я не пошевелилась. Я не заслуживала ее похвал.
Марта протянула руку и принялась гладить меня по лбу.
– Выходи, или я сама туда залезу, – пригрозила она. – Знаешь же.
Я знала. Смесь для искусственного вскармливания по-прежнему стояла у меня в ногах, в пакете, – улика преступления. Я запихнула ее подальше в угол, перевернулась и выползла ногами вперед. Сев на диван, стала ждать, когда мамаша Марта догадается. Но та вообще не смотрела на мое лицо. Она подняла мне рубашку и стала втирать какой-то крем из лавандового тюбика в мои потрескавшиеся соски. Крем был прохладный и смягчил жгучую боль.
– Оставь себе, – сказала она и вложила тюбик мне в ладонь. Потом повернула мое лицо к свету и посмотрела в виноватые, бегающие глаза. – Поспать удается? – спросила она.
Я вспомнила, что было вчера ночью. После того как я доела бутерброд, мы с малышкой пошли в голубую комнату, где она опять присосалась ко мне и закрыла глаза. Она сосала, глотала и засыпала, наладив изнурительную последовательность, и я позволяла ей все, смирившись с болью как с наказанием. Сама я не сомкнула глаз ни разу.
– Да, – соврала я. – Хорошо.
– Вот и славно, – ответила она. – Дочка у тебя очень крепенькая. Я так тобой горжусь.
Я выглянула в окно и не ответила.
– Ты голодная? – спросила Марта. – Тебе помогают? Хочешь, приготовлю что-нибудь?
Я умирала с голоду, но слышать похвалу за похвалой было невыносимо. Я покачала головой. Тогда акушерка отдала мне ребенка и убрала весы.
– Ну ладно, – проговорила она. Она смотрела на меня пристально, словно выискивая какие-то подсказки, и я отвернулась. Не хотела, чтобы она поняла.
Она встала и пошла, а я вдруг вскочила и побежала за ней. Мне вдруг стало не страшно, что она посмотрит на меня и увидит, что я наделала. Гораздо страшнее было то, что она уйдет, так ничего и не узнав, не поняв, что я натворила, и не запретив мне сделать это еще раз. Но акушерка лишь улыбалась и, прежде чем уйти, поцеловала меня в щеку.
Мне захотелось ей рассказать, выложить все и молить о прощении, но я не знала как.
– Мне тяжело, – выпалила я единственное, что пришло в голову. Мой шепот уткнулся ей в спину, когда она спускалась по лестнице. Эти слова ничего не объясняли.
– Знаю, милая, – проговорила она. – Но у тебя все получается. В тебе это есть, ты можешь быть матерью, и очень хорошей. – Она продолжала спускаться.
Нет, не могу, подумала я, разозлившись. Мне хотелось крикнуть ей вслед, что я никогда никого не любила, спросить, как женщина, неспособная любить, может стать матерью, тем более хорошей. Но я знала, что это неправда. Я любила, и не раз. Я просто не понимала, что это любовь, пока не сделала все, что в моих силах, чтобы ее уничтожить.
На нижней ступени Марта остановилась и обернулась. Она вдруг показалась мне маленькой невежественной женщиной, и мое доверие к ней испарилось. Просто старуха, которая лезет не в свое дело, подумала я. Внутри кто-то щелкнул переключателем, и злой ребенок вернулся. Теперь мне хотелось только, чтобы она ушла.
– Как назвала? – спросила она, задрав вверх голову. – Есть у нашей большой девочки уже имя?
Я покачала головой:
– Нет.
– Потом само придумается, – проговорила она.
– Нет, – резко отчеканила я, – не придумается.
Но мамаша Марта уже ушла.
После ее ухода я положила дочь в колыбель, и та чудом проспала спокойно почти все утро. Сама же я долго стояла под горячим душем. Меня наполняло почти физическое отчаяние – оно было как беспрестанное покалывание, – и я натирала тело губкой, словно раздражение было внешним и его можно было смыть вместе с водой. Когда я вышла из душа, кожа стала розовой, а местами расцарапалась и побагровела. Отчаяние ушло на глубину, туда, где его было хуже слышно. Я притворилась, что после душа чувствую себя обновленной, не обращая внимания на глухой непрерывный зуд. Надев свободные брюки и кофту с длинными рукавами, натерла кремом из лавандового тюбика содранную кожу на руках и ногах.
Потом я налила себе стакан апельсинового сока, села на пол и заглянула в плетеную колыбель. Когда малышка проснется, я ее покормлю, а когда наестся, мы пойдем гулять. Я отнесу колыбельку вниз, на улицу, и свежий воздух пойдет на пользу нам обеим. Может, я даже отнесу ее в Маккинли-сквер и поучу там языку цветов. Она мне не ответит, конечно, но все поймет. Когда ее глаза были открыты, мне казалось, что она понимает все, что я говорю, и то, что остается невысказанным. В ее глазах были глубина и загадка, точно они по-прежнему хранили связь с тем местом, откуда она появилась.
Чем дольше малышка спала, тем слабее становилось отчаяние, и мне почти удалось поверить, что я вырвалась из его тисков. Я поверила, что моя короткая отлучка в магазин не нанесла серьезного вреда и я, как не уставала повторять мамаша Марта, действительно справляюсь с задачей. Наивно думать, что у меня получится сразу изменить образ жизни, налаженный за девятнадцать лет. Срывы будут. Всю жизнь я ненавидела целый мир и жила сама по себе. В одночасье мне не стать любящей, преданной матерью.
Я легла на пол рядом с ребенком и стала вдыхать запах мокрой соломы, исходивший от колыбели. Я готова была уснуть. Но не успели глаза сомкнуться, как ее мерное дыхание сменилось знакомым причмокиванием раскрытых, ищущих губ.
Я заглянула в колыбель. Она смотрела на меня широко открытыми глазами; ее рот двигался. Она дала мне возможность поспать, а я ее упустила. Теперь другой не будет еще несколько часов, а может, и дней. Я взяла ее на руки. Глаза мои наполнились слезами, и когда ее челюсти сомкнулись, влага потекла по щекам. Я смахнула слезы тыльной стороной кисти. Она беспощадно вгрызлась в мою грудь, и отчаяние вынырнуло из недр на поверхность со свистом, подобным эху летящего снаряда, предвестнику чего-то большего.
Она сосала целую вечность. Я перекладывала ее от одной груди к другой, то и дело посматривая на часы. Прошел целый час, а она еще даже не собиралась перестать. Мои вздохи превратились в стоны, когда я почувствовала, как она присасывается сильнее. Отчаяние переросло в панику. Пальцы вцепились в диванные подушки, костяшки побелели; сон стал далеким, недостижимым миражом. Покормлю ее, и пойдем на улицу, пообещала я себе. Разгоним панику и вернемся домой с букетами силы и спокойствия, если я теперь вспомню, какие цветы для этого нужны, и смогу их найти.
Малышка сосала и спала, а потом присасывалась снова. Шли часы.
– Хорошо, – строго предупредила я, – почти закончили.
Она во сне зашевелилась и надула губы. Я сунула ей в рот мизинец, надеясь, что она не почувствует разницу, но она высунула острый язычок и недовольно заворчала.
– Нет, с меня хватит, – отрезала я. – Мне нужно отдохнуть.
Я положила ее на диван и потянулась. Недовольное ворчание переросло в мягкие всхлипы. Я вздохнула. Я знала, чего она хочет, знала, как удовлетворить ее желание. Со стороны все выглядело так просто. Может, и было просто – кому-то другому, но мне – нет. Я часами терпела ее близость, да что там, днями, неделями, и теперь мне необходимо было одиночество, хотя бы на пару минут. Я пошла на кухню, и малышка заревела в голос. Ее плач магнитом потянул меня обратно.
