— Ну и как? — спросил я, как обычно, когда она садилась в автомобиль.
— Он получил огромное удовольствие.
— А ты?
— Не слишком, — покривилась она. — Сплошные мозги и никакого тела. Пуччини во сто крат лучше.
— А ты не могла бы подзабыть этого итальянского Ромео?
— Хорошо, Освальд, подзабуду. Но я должна рассказать тебе странную вещь. Эти высоколобые великие интеллекты реагируют на жучиный порошок совсем иначе, чем художники.
— Как?
— Мозгастые мозгляки резко останавливаются и думают. Они пытаются разобраться, что это такое с ними случилось и почему случилось. Художники считают это самоочевидным — и бросаются вперед.
— Так как же реагировал Эйнштейн?
— Он не мог поверить, что так бывает, и сразу учуял неладное. Он был первым человеком, заподозрившим нас в нечистой игре. Что лишний раз показывает, какой он умный.
— И что же он сделал?
— Он стоял и смотрел на меня из-под этих кустистых бровей, а потом сказал: «Тут, фройляйн, что-то очень нечисто. Обычно я реагирую на хорошеньких посетительниц совершенно иначе».
«Может быть, это зависит от того, насколько они хорошенькие?» — заметила я кокетливо.
«Нет, фройляйн, не зависит, — сказал Эйнштейн. — Что это была за конфета, которой вы меня угостили?»
«Обычная конфета, — сказала я, едва удерживая дрожь в голосе. — Я и сама такую съела». Этот маленький мужичонка был сильно заведен жуком, однако, подобно Фрейду, очень долго крепился. Он стал расхаживать по комнате, бормоча себе под нос: «Что это со мной? Это неестественно… Тут что-то явно не так… Я не могу допустить…»
Я раскинулась на диване в соблазнительной позе, ожидая, что он на меня набросится, но нет, ничего подобного. Целые пять минут мыслительный процесс начисто блокировал его плотское желание, его плотские порывы, или как уж там их называть. Я буквально слышала, как в его голове крутятся шестеренки, пытаясь разгадать загадку.
«Мистер Эйнштейн, — сказала я, — расслабьтесь».
— Ты имела дело с величайшим в мире интеллектом. С человеком, чья способность рассуждать превосходит все мыслимые пределы. Попробуй однажды разобраться в том, что он пишет про относительность, и ты меня поймешь.
— Нам конец, если кто-нибудь поймет, чем мы с тобой занимаемся.
— Никто не поймет, — обещал я уверенно. — Эйнштейн уникален.
Нашим вторым берлинским донором был Томас Манн. По мнению Ясмин, все было довольно приятно, но не вдохновляюще.
— В точности как его книги, — сказал я.
— Так чего же тогда ты его выбрал?
— Он делает весьма добротную работу. Думаю, его имя будет жить.
В моем дорожном холодильнике были теперь Пуччини, Рахманинов, Штраус, Фрейд, Эйнштейн, и Манн, и мы снова вернулись в Кембридж, чтобы сдать драгоценный груз. А. Р. Уорсли пришел в экстаз, теперь он окончательно осознал масштаб всего предприятия. Да и мы с Ясмин тоже были в экстазе, однако мне не хотелось тратить время на празднества.
— Пока уж мы здесь, нужно выдоить кое-кого из англичан. Вот прямо завтра и начнем.
Самым, пожалуй, важным из англичан был Джозеф Конрад. С него мы и начали. Мы поехали по его адресу: Кент, Орлестоун, Кейпл-Хаус — в середине ноября, а если уж точно — 16 ноября 1919 года. Я уже говорил, что из страха повторяться не склонен давать подробные описания большинства наших визитов и буду отходить от этого правила, только если вдруг подвернется что-либо забавное или пикантное. Наш визит к мистеру Конраду не был ни забавным, ни пикантным, а вполне рутинным, хоть Ясмин потом и заметила, что Конрад был одним из милейших людей, каких она только встречала.
Из Кента мы переехали в Суссекс, в Кроуборо, где обработали мистера Герберта Уэллса.
— Фрукт, конечно, но неплохой, — заметила по выходе Ясмин. — Несколько напыщенный и склонный вещать, но, в общем-то, ничего. Странное дело с великими писателями, — добавила она, подумав. — Они выглядят очень заурядно. В них нет ни малейшего намека на какое-то там величие, а ведь художники совсем другое дело. Великий художник чем-то сразу похож на великого художника, а великий писатель обычно выглядит как бухгалтер какой-нибудь сыроварни.
Из Кроуборо мы поехали в Роттингдин, тоже в Суссексе, чтобы навестить мистера Редьярда Киплинга.
— Низкорослый щетинистый субъект, — сказала про него Ясмин, и только.
Пятьдесят соломинок из Киплинга.
Мы вошли уже в ритм и на следующий день сделали в том же самом графстве Суссекс сэра Артура Конан Дойля, сделали легко и просто, как ягодку сорвали. Ясмин просто позвонила в дверь и сказала открывшей служанке, что она от его издателей и должна доставить ему важные документы. Служанка проводила ее в кабинет.
— Ну и как тебе показался мистер Шерлок Холмс? — спросил я ее.
— Да ничего такого, — пожала плечами Ясмин. — Просто еще один писатель с тоненьким карандашиком.
— Потерпи немного, — сказал я, — следующий будет тоже писатель, но вряд ли ты с ним соскучишься.
— Это кто же?
— Мистер Бернард Шоу.
Чтобы попасть в Хертфордшир, а точнее, в Эйот-Сент-Лоренс, нам пришлось проехать Лондон насквозь, и по пути я инструктировал Ясмин насчет этого литературного клоуна.
— Начнем с того, — начал я, — что Шоу убежденный вегетарианец. Он ест только сырые овощи, фрукты и злаки. Не думаю, чтобы он взял у тебя конфету.
— Ну и что же мы будем делать, подсунем ему морковку?
— Может, редиску? — предложил я.
— А он ее съест?
— Вряд ли, — сказал я. — Так что остановимся на винограде. Купим где-нибудь в Лондоне кисть винограда и обработаем одну из виноградин этим нашим порошком.
— Это сработает, — кивнула Ясмин.
— Обязано сработать, — сказал я. — Этот мужик без жука ни на что не способен.
— А что с ним такое?
— Да никто толком не знает.
— Может, он практикует благородное искусство самоудовлетворения?
— Нет, — сказал я, — Шоу равнодушен к сексу. Он что-то вроде каплуна.
— Вот же черт.
— Он худой, долговязый старый каплун с потрясающим самомнением.
— Каплун — это ты намекаешь, что хозяйство у него не в порядке? — спросила Ясмин.
— Не знаю, не уверен. Ему шестьдесят три, он женился в сорок два из соображений дружбы и удобства. Никакого секса.
— Откуда ты знаешь?
— А я и не знаю, но такою общее мнение. Он сам однажды признался: «У меня не было никаких сексуальных приключений до двадцати девяти лет…»
— Небольшая задержка в развитии.
