— И о чем вы говорили?
— Он со мной настороже держался. Сами понимаете. Мое положение его смущало. Не понимал, зачем я его с собой таскаю. Остерегался.
— Он о себе вам говорил?
— Да. Немного.
— Что именно?
— На судьбу жаловался.
— А о лагере?
— Говорил. Тоже жаловался. Особо на какого-то заключенного. Из-за какого ему срок добавили.
— А подробнее можно?
— Подробнее неловко.
— Почему?
— Нецензурщина.
— Ну, а суть?
— Что суть? Какая суть? Счеты у них были какие-то. Свои. Обделил он его чем-то. Тот.
— Грозил он ему? Говорил ли о расправе?
— Мне? Ну что вы? Конечно нет, если и думал, не сказал бы. Но мне кажется, что теперь он ни на что не способен, кроме как на оскорбления. Кому захочется снова в лагерь? Да еще после такого срока? Жизни-то не было.
— Вот именно потому. Жизни не было. Не за что держаться и дорожить нечем. Да и не знал он как можно и нужно жить. Пробовал жить так, как в лагере учили, по всем правилам, ан снова переселили. И именно это виной стало. Жил по-своему — в лагерь попал. А как жить? Никто не подсказал. Сам-то он что знал?
— Поздно переделывать таких!
— А как он работал?
— В работе он был педант. Приходил минута в минуту. С обязанностями кочегара справлялся неплохо. Нарушений не было. Да и не могло быть. Мы за этим зорко следили и по голове не погладили бы, если что. Так-то вот, — закурил начальник милиции.
— Ну, а в жизни вы его знаете? С житейской стороны?
— Так, а что знать? Село у нас, сами видите, небольшое. В уборную пошел и то соседи видят. Друг о друге поневоле все знаем. И о нем.
— Ну, а что известно?
— Был пожар в лесу. Этот тоже помогал его тушить. Несколько дней. Ну ничего. Выносливый мужик. Терпеливый. Пожар-то его племянники учинили. Он об этом и не знал. Потом я ему сказал. Когда она умерла. Все.
— Он хоронил?
— Нет. Я ему запретил.
— Ну, а видел сестру?
— Видел, мертвую, в больнице.
— Вы после этого с ним говорили?
— Не о чем стало. И так в няньках был при нем. Надоело до чертей.
— Он племянникам не писал? Нет. Да и попробовал бы! Я б ему…
— Скажите, ну а кроме вас, он общался с кем-нибудь еще?
— Нет.
— Странно.
— Что именно?
— Оказался чужим среди людей.
— Социальная разница. Ничего не поделаешь. Да и кто захочет общаться? Все знали, что он поселенец. Значит, был судим. А в лагерь, все понимают, не за хорошее попадают. Вот и сторонились его. Сами понимаете, село маленькое. Увидят кого с ним, что подумают! Клеймо никто не захочет разделить. Лишь я с ним был. Так на меня что скажешь? Я по долгу службы своей обязан был работать над перевоспитанием Веника. А другие и не говорили с ним.
— Где он жил.
— Дали мы ему комнатенку. Ничего. Он ее для себя в порядок привел. Поначалу сетовал. Потом привык. Не жаловался.
— Соседи были?
— Ах! Да! Конечно. Вот хорошо, что напомнили. С соседом он однажды подрался.
— За что? За жену соседа вступился.
— Вы разбирались с этим случаем?
— Да.
— Прошу подробнее.
— Сосед этот охотник, — начал рассказ начальник милиции и подробно, во всех деталях рассказал о том случае.
— Сейчас этот сосед там живет?
— Нет. Уехал он из села. Вскоре. Насовсем. И ни разу нигде не объявился. Ни дочке помощи от него нет, ни жене ни словечка. Разыскивали мы его. Да бесполезно. Как сквозь землю провалился. Тоже подлец редкий.
— А жен — а его?
— Она здесь.
— Киномехаником по-прежнему работает?
— Да.
— Где она живет?
— Все там же. В том же доме.
— Какие у них взаимоотношения сложились после отъезда ее сожителя?
— Сам не видел. Но слышал кое-что, — прищурился начальник милиции и перешел на провинциальный шепоток: — Говорили, вроде как видели Веника с ее дочкой. И не раз. И, вроде, девчонка его папой называла. Такое, сами понимаете, отчего бывает. И после чего. Видно, крутили втихаря. Но до серьезного не дошло. Сами понимаете, не из-за нее, из-за племянников отослал я его отсюда. А то бы может и остался он здесь. Как знать? Бабы — они цепкие.
— Не знаете, он ей писал?
— Кто? Кому?
— Беник! Той женщине!
— Этого не знаю. Не интересовался. У нее у самой нужно спросить. И на почте, для верности.
…Молодая женщина устало облокотилась на стол. Безразлично, спокойно смотрела на Ярового, не понимая, зачем ее вызвали к следователю, да еще из Армении. Но потом вдруг побледнела. Может, муж нашелся? Может, он что-то натворил? Может с ним беда? И она напряглась.
— Какое впечатление он на вас произвел? — спросил Яровой,
Женщина покраснела, услышав такой вопрос и вспылила:
— Никакого! Наслушались сплетен всяких! Чего вам надо? Не жила я с ним! И никому на шею не вешалась. Пусть иные замужние живут так, как я — одиночка!
— Да вы успокойтесь!
— А мне нечего волноваться! Сколько прошло, все еще спрашивают. Намекают!
— Возьмите себя в руки.
— Это вы! Вы думаете! — кричала она.
— Я не в частном порядке спрашиваю вас! Ваша личная жизнь меня не интересует и обижать вас не намеревался. А тем более — оскорблять! Вы сами себя унижаете подобным поведением. Вы не на базаре и не дома, чтобы так распускаться. Я требую, чтобы вы, как свидетель, дали объективные показания о бывшем соседе! Вот и все. Самокопанием занимайтесь в другом месте. А сейчас ответьте на вопросы, интересующие меня по работе.
— А почему я стала свидетелем?
— Как соседка.
— Я ничего о нем не знаю. И не буду давать никаких показаний! — встала женщина. И направилась к двери.
— Вернитесь! — потребовал Яровой. Но дверь зло щелкнула в ответ. Женщина бежала по улице, вытирая лицо платком.
Вечером он решил сходить к ней домой. Поговорить спокойно. Понял, что натерпелась баба от сплетен. Наслушалась в свой адрес всякого. От чего и теперь на душе тошно. Видно, не раз ей задавали подобный вопрос. Но зло, ехидно. И баба устала отбиваться, сдали нервы. Средством самозащиты избрала крик. Но и это от усталости. От тягот жизни, какие давили на слабые плечи тяжелым бременем.
