Дверь на заржавленных петлях занудливо заскрипела. Да, после отъезда поселенца здесь никто не бывал. Пыль толстым слоем лежала на всем.
— Аркадий внимательно изучал жилье поселенца. Вещей он никаких не оставил. На полке покрытая пылью небольшая стопка посуды забыта. Ложки, кружка. Нехитрые принадлежности уехавшего хозяина. На столе клеенка. Узор не различишь. Вся в порезах. Старая.
«Неброско жил. Приноравливался. Привыкал. Да не повезло тебе! Не дали. Не поняли. Но кто же ты? Кто? Убийца? Или просто чужой? Чужой среди людей? Кем ты стал? Чем жил здесь? Прошлым или будущим? О чем думал? Что будоражило и радовало?» — думает Яровой, оглядывая комнатенку поселенца. Отметил, что шторы на окне раздвинуты. Куда он смотрел? Подошел к окну. Встал на место прежнего хозяина. Из окна хорошо было видно больницу.
«Там умерла она!»— вспоминает следователь о скончавшейся в операционной сестре Бени. Стало понятно, о чем он думал в последние дни пребывания в Тигиле. Винил ли себя Клещ в чем- либо? Или уехал, так и не поняв, за что обрушилась на него эта внезапная беда? С кем он прощался? Жалел ли об отъезде, или радовался?
Он садится на табуретку. Облокотился о стол. Что-то зашелестело под локтем. Районная газета! Клещ выписывал? Прочел день выпуска — он совпадал с днем отъезда поселенца. Хотел было отложить в сторону, но вдруг заметил обведенный карандашом стих, помещенный на литературной странице. Он понял — строчки подчеркнуты рукой поселенца. Стал читать внимательно:
Порой посмотришь вслед годам И вспомнишь все нечаянно. И снова совесть по щекам — С размаху бьет отчаянно. И снова сердце надо сжать. Как память к нам безжалостна И только некому сказать — Прости меня! Пожалуйста!..
АЛИБИ
Яровой прилетел в Усть-Большерецк под вечер. И сразу стал узнавать, как добраться до совхоза «Октябрьский».
— Ой, милый, на что ж тебе туда ехать? Ведь измаешься весь. Ить дыра страшенная! Три транспорта сменить надо. Три раза ноги в руки брать, — сочувственно покачала головой сторожиха аэропорта, грузная, добродушная старуха.
Лишь через два часа нашел человека, еле согласившегося доставить его в поселок Октябрьский; от него до совхоза предстояло еще проехать и пройти около полсотни километров.
Угрюмый, изможденный лодочник долго возился с мотором. Он чихал, кашлял. И никак не хотел заводиться.
— Не бензин, а барахло, — ругался мужик и, поплевав на ладони, снова дергал шнур.
Резкий, холодный ветер пробирал до костей. Яровой проявлял терпение, молчал. Наконец мотор затрещал весело и мужик, оглянувшись, сказал, подобрев!
— Садись.
Лодка, осторожно разрезая воду, вышла на середину реки.
— Приезжий что ль? — спросил мужик.
— Да. А что?
— Только вас по потемкам и носит, — буркнул он недовольно.
Аркадий отвернулся от лодочника. Решив не отвечать ни на какие вопросы и не вступать с ним в разговор.
По обеим сторонам реки лежала тундра. Оттаивающая, она пустила в реку длинные тонкие слезы — ручейки. Мутила воду у берегов и плакала в реку звонко, не переставая. Лодка огибала повороты, то прижималась, к берегу, то, словно осмелев, выскакивала на самую середину реки. Урча боролась с течением, огибала затонувшие коряги, осторожно уходила от воронок.
Небо темнело, лодочник глянул на часы. Аркадий молча ждал конца пути. Вот лодка обогнула сопку, вышла на широкую вольную воду. Он заметил, что неподалеку в эту реку впадают еще две реки.
— Эта река называется Широкая. Сейчас ты ее увидишь во всей красе, — пообещал лодочник.
Минут через десять лодка обогнула еще один поворот и Широкая предстала во всем великолепии. От одного берега, до другого не хватает взгляда. Широкая, спокойная река неторопливо несла свои воды к морю, как щедрый подарок земли. Аркадий увидел на правом берегу реки огни какого-то поселка. Они приближались.
— Вот и Октябрьский! — вздохнул лодочник. Подогнав посудину к берегу, взял деньги и, круто развернувшись, тут же погнал лодку обратно.
Поселок Октябрьский. Он весь уместился на песчаной косе. С одной стороны его море омывает, с другой — река. Холодные ветры гуляют здесь в любое время года, в любую пору дня. От них нет надежного укрытия, нет спасения. Эти ветры всегда начинены песком. Он хрустит на зубах, забивает глаза, нос, уши. Он колет и режет лицо. Он набивается за воротник, в обувь. Он поднимаемся рыжим, хвостатым змеем посреди дорог и, взвихрив столбом к нему, несется угорело по улицам поселка, обгоняя мальчишек, собак. Сбивая с ног людей, стуча во все окна и двери. Заметает на ходу все пороги. Здесь даже цветы не поднимают голову от земли. Они стелятся по ней, прижавшись, как к единственной спасительнице от ветра и песка. Они такие маленькие и неброские, жалкие и живучие. И ни у кого не поднимается рука сорвать их.
Яровой осматривается. Куда податься? Разумнее, конечно, пойти в гостиницу. Отдохнуть ночь. А завтра продолжить путь. Но ему не терпится сегодня же добраться до совхоза во что бы то ни стало. Ведь убийца ходит на свободе. Дорога каждая минута.
Он идет к причалу. Может, хоть какое-нибудь судно пойдет к устью. Не идти же пешком к нему целых восемнадцать километров. И ждать, покуда хоть какое-нибудь судно или лодка перевезет на другой берег. На причале пусто и тихо. Суда стоят пришвартованные к берегу. Но ни одного человека на палубе, ни одного голоса. Все спали. Лишь сторож, узнав что нужно ему, сказал, усмехнувшись:
— Бог с тобой! С чего бы это они на ночь глядя в устье поперлись? Они ж рыбаки. Им в море утром выходить. И пассажиров они не берут. Воспрещено. Не полагается.
— А как же мне добраться, отец?
Вежливое обращение подействовало на старика и он, приблизившись вплотную, сказал:
— Иди-ка ты, сынок, по косе. Вон той дорогой. Шесть километров пройдешь, там будет причал колхозного флота. Они в море в четыре утра выходят. Попроси их. Эти возьмут. Наши — нет. Регистр
[35]
на выходе проверяет. А тех — нет. Так ты к ним. В шесть утра на устье будешь, высадят тебя на берегу. И иди куда надо.
— А ежедневный пассажирский транспорт туда не ходит?
— Раз в неделю. Значит тебе четыре дня ждать.
Темнота подступила сразу, как только Яровой покинул освещенный причал. Ветер трепал одежду. Морозил. Аркадий шел, угнув голову, время от времени смотрел, далеко ли еще до колхозного причала. Леденело лицо, руки. Они, казалось, потеряли всякую чувствительность.
Время тянулось бесконечно, как ночь. Наконец, колхозные суда выглянули из темноты неясными контурами. Небольшие катера жались к громадным морозильщикам, досыпали свои последние, спокойные часы, перед выходом в море. Аркадий заметил, что на палубе одной из мэрээсок
[36]
кто-то курит. Кому-то тоже не спалось.
