Рафит пил кипяток. Обжигался. Но не мог оторваться от кружки. Сегодня снова не сумел взять заварки и сахар. Опять в магазине была очередь.
Геннадий молча подвинул ему заварник, пачку сахара.
— Я завтра верну, — пообещал Магомет.
— Пей! Мы в твоем возврате не нуждаемся. Ты вернешь! Так вернешь — всю жизнь будет помниться, по тебе видно!
— Да не крохобор я! Не успел купить, — оправдывался Рафит.
— Мы не о харчах. О том разговора нет.
— Хотел я вас спросить, как с продуктами быть? Деньги отдавать, или самому в магазин ходить? Но не с чем было. Постыдился. Сами знаете — о чем говорить, когда в кармане пусто? — перебил он Геннадия.
— Не в деньгах дело! Да и не выкручивайся. Ты в первый же день имел деньги. Но в тот же день лошадь чуть не загробил. А все из-за жадности своей.
— Понял я! Все понял. Но ведь я на поселении третий день. Отвык от человеческой жизни. Или вы понять не можете? Не хочу злое делать! Так подсказали бы! У нас так в лагере не делали, чтоб на мороз из барака выбрасывать. Пусть даже виноватого! А ведь там зэки!
[15]
И убийцы были! Вы же — не они! А сделали со мною хуже, чем преступники. И правыми себя считаете! — поднял лицо от кружки Рафит. И мысленно сам себя похвалил, как красиво сказал. Что значит чаю напиться, да кровь согреть!
Старики молча переглянулись. Петро, усмехнувшись, головою покачал:
— Хитер, бестия!
— Я сказал, как есть, — посмелел голос Рафита.
— Ну ты нам не крути! Знаем мы, наслышались о лагерных порядках. Если бы ты там такой фортель с лошадью выкинул, тебя бы живо сняли с водовозов. И добавили бы еще за издевательство над животиной. А то ишь, виноват по макушку и свое дерьмо на нас свалить хочет! Ты нас на жалость не бери. Не на тех нарвался. Не дурнее тебя. Сами из-за жалости тут живем.
— Тоже зэки?
— Хуже! — рассмеялся Петро.
— Алименты нас сюда загнали! Понял?
— Значит из-за баб? — скривился Магомет.
— Да. Тоже пожалели. В свое время. Теперь умнее стали. И ты нам на жалость не намекай! Сыты ею! — взорвался Петро.
— Выходит не я один, а и вы почти на поселении! Тоже не по своей воле здесь живете — беда заставляет. А я думал…
— Что мы тоже из лагеря?
— Да, — глянул на Петра Рафит.
— С нас без этого хватило до самой задницы, — буркнул Геннадий. И сел у стола. Жесткие морщины прорезали его лоб.
— Там у нас много хороших людей было. Тоже переживали. Сроки большие. Кто станет столько лет ждать? Бабы с крутились, дети отвернулись, друзья отказались. Совсем одни остались, — развел руками Магомет.
— С тюрьмы не дождались — так это хоть как-то понятно. Тут с войны… Живых похоронили. Без «похоронок», — вздохнул Петро.
— А меня ждать некому. Жив я, или сдох, только мать спрашивала, — опустил голову Рафит.
— У тебя хоть она есть. Уже не один. Тут же…
— В беде вместе надо быть. Когда я в лагерь попал, тоже не знал много. Там свои порядки. Подсказали — и хорошо стало.
Здесь, на Камчатке сидел? — спросил Петро.
И на Колыме, и здесь.
— А почему в двух лагерях? — удивился Петр.
— Из-за одного шакала, — ответил Магомет.
И старая обида на него пожаром вспыхнула. Искры перед глазами заметались. Он отвернулся к окну. Но лицо Скальпа неотступно стояло перед глазами.
— Попадись он мне, я б его, с-суку, до смерти бы бил. Шкуру с живого бы снял! — вспыхнули злостью глаза Магомета. И уже не тот продрогший, полуживой мужичонка сидел перед стариками. А зэк! Зэк со своею больной памятью. Он стиснул руками алюминиевую кружку так, что бока ее изогнулись. Пальцы впились и побелели, словно не кружку, а горло Скальпа держал в руках. Тихое, мертвое. Лоб Рафита вспотел.
— Что ж он тебе сделал? — не выдержал Геннадий.
— Мне? Меня заложил. Сукой он был. Мы в беде помогали друг другу. Беда — это холод. И чем ближе друг к другу люди прижмутся, тем теплее им будет. Легче выжить. А этот не хотел, чтоб мы выжили! Он отрывал нас по одному. А в беде одному нельзя. Ох! Если бы он мне попался! Вот выйду — найду его. Мне нельзя умирать, пока я его не убил.
— А если он уже умер?
— Не может быть. Его смерть — мои руки. Я! Я его убить должен!
— Ну, а вдруг он без тебя сдохнет. Сам? — не унимался Геннадий.
— Мертвого найду! Из земли достану! На куски порву. Не дам спокойно лежать. Зубами рвать буду! За все!
— Плюнь ты на него! Забудь. Зачем еще одну болячку наживать? И без тебя найдется кому с него спросить. Мы вон от своей беды уехали. И вовремя. А то тоже, кто знает, что было бы. А теперь все отболело. Улеглось. Всем все простили. И рады. Жизни рады. Тишине. Не свистят пули над головой, есть кров, кусок хлеба. Что еще нужно? И ты радуйся. Ведь не в лагере. На поселении. Зачем память беспокоить. Живи тихо. И месть из сердца выкини. Она хуже любой беды. Изнутри человека сжигает. А ты забудь и прости. Простить труднее, чем помнить. Мстят слабые. Сильные великодушны, — вздохнул Петро.
— Сильный человек такой, кто за себя постоять умеет, — поднял голову Рафит.
— Человек не сильнее своей судьбы и чужой. А она справедливее. Так ты уже лучше предоставь своего врага судьбе. Поверь, она за всех одна сможет справиться. Не бери в руки жизнь, которую не ты создал. Смерть не любит, когда ее опережают, и ловит того, кто посмел ее обойти на вираже. Не торопись. Поднять руку на человека — не ново, но смотри, сумеешь ли ты ее опустить? — грустно улыбнулся Петро.
Магомет хотел налить чай, но глянув на кружку, растерялся.
— Вот черт!
— Что?
— Кружку из-за него испортил.
— Выкинь. И его вместе с нею. Месть человека слабым делает. А здесь сильным нужно быть. Иначе не выживешь. Туго станет — закури. Или выпей. Но в сердце горе не пускай, — рассмеялся Петро.
— И еще, Рафит! Повздорили мы тут. Но не от добра. Знай, лошади — наш хлеб. Они не только нас кормят. Они помогают нам детей наших кормить. Они для нас до смерти — дети наши. До смерти и помогать мы им будем. Они ни в чем перед нами не виноваты. У Петро их трое. У меня четверо. На другую работу у нас уже сил нет. А не станет у кого из нас кобылы, что делать будем? Лошадь сюда не доставишь. Дом можно по бревну разобрать и привезти. А кобылу? Помни, больше, чем о себе — о ней помни. Она твоя кормилица. Сам голоден — стерпишь. Ее накорми. Кобыла, оно если по-человечески с ней, любого друга заменит. Мы ведь на войне в кавалерии служили. Цену лошадям лучше других знаем. Нас мог облаять — простили бы! А лошадь обижать не моги, — говорил Геннадий.
