Рафит едва дождался вечера. Заранее купил в магазине самые дорогие духи, конфеты. И, заслышав ее шаги в коридоре гостиницы, он тут же бросился в номер.
Прокурорша, увидев его, удивилась.
— Что вы хотели?
— Да вот в гости к вам решил. На огонек. Вам одной холодно, мне тоже, расплылось в улыбке лицо Магомета.
— Что вы хотите этим сказать? С чего вы взяли, будто мне холодно?
— Сердце мое так говорит, — подошел к ней Рафит. Она отпрянула.
— Я не приглашала вас. И никого! — сказала вдова резко.
— А зачем приглашать? Я сам пришел. Вот он — я!
— Уходите! — направилась вдова к двери.
Магомет схватил ее за руку:
Подарки тебе принес. Зачем сердишься? — шарил он рукой у себя за пазухой.
Уходите! — крикнула она. Но вдова не знала Рафита. Сопротивление только распаляло его. Он обхватил врачиху, зашарил по ней нахально, трясуче. Она онемела от этой дерзости. И вдруг, опомнившись, так тряхнула его, что он затылком в дверь ударился больно. Духи, конфеты полетели ему в лицо.
Врачиха налетела на него ураганом. Она колотила его головой о дверь. Хлестала по щекам. А потом выкинула за дверь с грохотом и угрозами.
Всю ночь побитой собакой вздыхал Магомет на койке в своем номере. Кусал от досады руки. Еще бы! Сорвалась его мечта. Получил оплеух, и целых двадцать пять рублей, потраченные на духи и конфеты, как под зад кобыле швырнул. Не могла отдать, как человек. А то — пузырь разбила, конфеты по полу разлетелись. Собери их попробуй! Эх! Сволочь! У тебя денег мешок! Можешь конфеты швырять. Я же за них сколько работать должен. Спины не разгибая.
Но потом другого испугался, как бы не пожаловалась вдова на него в милицию. Эта мысль покоя не давала целый день. Она преследовала его на каждом шагу. Вконец измучила. А тут еще и врачиха исчезла. Не стало ее в Манилах, будто испарилась. И Магомет решил, что доживает он на поселении последние денечки свои.
По ночам в гостинице от каждого стука вздрагивал. Все ждал, что за ним придут. В гостиницу возвращался ночью. Уходил на работу на рассвете. Но шли дни и никто за Магометом не приезжал.
Но беспокойство не утихало. Предстояло возвращение в Каменское. Что ждет его там? Что? От страха он потерял сон, аппетит.
На судно вошел робко, трясущимися ногами. Как на зло, в этот раз катер шел быстро, словно торопился догнать свой вчерашний день. А Рафиту хотелось, чтоб время остановилось. И не бежал бы катер в это Каменское. Неуютное, злое.
Берег показался из-за поворота. На сопке село смотрело на приехавших злыми окнами отчужденно и пристально. Словно голодные собачьи глаза, глядели они на катер как на лакомый кусок и думали, как его поделить. Вот и причал. Брошен трап. Магомет озирается. Милиционер. И, о ужас, идет к нему.
— Начальник милиции вызывает.
Все! Упало сердце вниз. Все! Опустились руки. Все! Отхлынула кровь. Все! Потемнело в глазах.
Он глянул на узкие порожки, ведущие вверх. Где-то внутри заныла натянуто тонкая, умирающая струна. Наверно, это конец! Отгулялся!
Магомет старой клячей едва осиливает ступени.
Опять к кентам, к Скальпу в лапы. Магомет отчетливо видит его лицо, его подлую улыбку. А глаза Скальпа все смотрят на него неподвижно. Они, как две остановившиеся на время пули. Свой черед выжидают, удобный момент. У этой сволочи не было промахов, не было ошибок. У него внутри жило сердце кобры. Которое нельзя умолить, от какого нельзя откупиться. Холодной, расчетливой. Магомет в секунду выпрямился. Что? Умирать от страха на глазах' у суки! Нет, не будет такого! Никогда! И замиравшее минуту назад сердце вдруг встрепенулось, ожило. Рафит кинулся на Скальпа, ощерив обезображенный злобой рот. Туда, где стоял Скальп. Но что это? Нет Скальпа! Нет его! Привиделось. Лишь сердце загнанным конем дрожит. Да пальцы ногтями в ладони впились. Намертво. Пот холодными змейками по вискам стекает. Ползет за шиворот.
Рафит входит в кабинет к начальнику милиции. Тот что-то пишет, склонившись над столом. Вот он поднял голову.
— А! Рафаэлов! Проходите! Ну как вы тут у нас приживаетесь? Вижу неплохо! А?
— Жаловаться не на что. Уже приоделся. Вклад завел. — Понемножку оживаю. В себя прихожу.
— Вот видишь, а у меня для тебя печаль, Рафит. Ну ты же мужчина! Крепись! Все мы не вечны.
— Мать? Мама! Она?
Начальник милиции вздохнул:
— Она.
— Что с нею? — подскочил Рафит к столу. Искаженное лицо его тряслось.
— Умерла она.
Рафит зашатался. Перед глазами, как в колесе вертелся старенький дом, обнесенный дувалом, лицо матери в ранних морщинах, руки ее — маленькие, жесткие. Мать умела делать сказочной красоты ковры. Такие, что глянув на них — забываешь все невзгоды жизни. Были на них небо и солнце, цветы и птицы. Смех и радость. На счастье сыну делала она ковры. Мягкие, большие. Теплые, как ее руки. И хотела старушка, чтоб жизнь ее сына была красивее, чем узоры на коврах. Всю его дорогу ими устелила бы. Да проглядела, как свернул он с нее. Как попал и беду. И вплелись в ковры черные нити. Тучами, молниями, дождями загуляли они по коврам, как слезы матери.
Единственным сыном был для нее Рафит. Ее жизнью. Не стало его, не стало и жизни. Выпала из ослабевших рук черная нить. И оборванно.
В поданном письме ей он писал, что купил ей шелк на халат — голубой, как небо над ее домом. Но не дождалась она обновы. Умерла и старом, как горе, халате. Ушла от него, из жизни. Ушла из сказки, придуманной для сына. Ушла навсегда.
Рафит сидит обхватив руками голову. Плечи судорожно дрожат. Унять бы их. Но как?
— Она умерла сегодня утром, — доносится еле слышно голос начальника милиции.
Сегодня? О! Аллах! Ты всегда был несправедлив ко мне— Начальник! Если я не схороню мать — я стану собакой для людей! — взмолился Рафит.
— Раньше об этом надо было думать, — нахмурился начальник милиции, обдумывая что-то свое.
— Я приеду, я вернусь! — рвал он волосы на висках, не замечая, что делает, не ощущая боли.
— Ладно! Поедете с сопровождающим. Сколько дней вам нужно на похороны?
— Пять дней.
— Идите! Собирайтесь!
Рафит не видал под ногами дороги. Шел спотыкаясь на обе ноги. Что-то бормотал сам себе. То ли снег со щек, то ли слезы вытирал. Он не смотрел по сторонам. А если бы и смотрел — ничего бы не узнал, ничего бы не увидел.
Вернулся он с похорон совсем седым. Стал молчуном. Лицо его осунулось и стало походить на восковую маску. Умел ли он когда-либо смеяться? Наверное умел. Да разучился. Часто вечерами он уходил на берег Пенжины. Смотрел на темную прорубь, на ледяной панцирь реки.
Вот так и человек. Где не хвати его — лед и горе. Белая, белая беда. Она сковала холодом разум и душу. Живет лишь сердце. Но и оно у многих, как прорубь в Пенжине, под метровым слоем льда упрятано.
