Сел рядом на бревно. Закурил. Мальчишку к себе прижал. Укрыл пиджаком. Тот дрожал от холода. К Косте прильнул осторожно. Потом согреваться стал. Доверился. И заснул.
Чумаев осторожно поднял его на руки. В село понес. Бережно охранял дыхание спящего. А оно щекотало щеку, ухо, шею. От него было так тепло, что оттаявшее сердце бывшего вора заставило тихонько напевать:
На берегу стояла крошка Мэри…
И устыдился. Ни одной путевой песни не знал. Одни блатные, для дитенка совсем непригодные. Он словно с фонарем по закоулкам памяти своей бродил. Слышал, будто матери поют детям. Чтоб лучше им спалось. Чтоб сны добрые слетались к ребятишкам. И запел, что счел более подходящим:
Шаланды полные кефали,
В Одессу Костя приводил, И все биндюжники вставали —
Когда в пивную он входил. Я вам не скажу за всю Одессу, Вся Одесса очень велика,
Но и Молдаванка и Пересыпь, Обожали Костю Моряка…
Не доходя немного до села он увидел, как мечется на берегу Марья. Кричит. Митьку зовет. Увидев Костю с сыном на руках, кинулась бегом. Бледная, испуганная:
— Что с ним?
— Да не кричи. Ничего с ним не случилось. Спит парень. Чтоб не будить — принес.
— Спасибо тебе.
— Пусть он у меня заночует нынче, — попросил Костя. Но Марья головой покачала.
— Не надо. Разговоры пойдут, — и, разбудив Митьку, повела его в дом. Мальчишка еще не проснулся хорошенько. Но тут же послушавшись мать, пошел в дом, следом за нею.
А утром на море поднялся шторм. Он начался еще ночью. Но к рассвету рассвирепел. Волны вгрызались в берег стаей голодных волков. Били его гулко. Хлестко.
Все в Анапке еще спали крепким сном. Лишь Марья, встававшая раньше всех, уже подошла к плите, варить начала. И вдруг, как кто из дома вытолкнул. Выскочила на улицу. Глянула на море. И, закричав, понеслась к лодке, из какой рыбаки закидывали невод в море. Лодку оторвало от кола и волны играли ею, то выкидывали на берег, то снова уносили от него.
Лодка! Без нее бригада, как без рук. Вторую лодку не дадут. Лопнут надежды на заработки. А ведь надо сына к школе приодеть. Да и самой кое-что приобрести. Ведь сын уже целый год присматривает велосипед. Просит купить. И все говорит: — Будь у меня папа! Давно бы купил!
— Да я куплю, сынок! Куплю! Сама!
А вот теперь… Рванулась баба к морю, как к разбойнику. К вору. Крадущему мечту сына, ее надежды, и кинулась в волны. Они словно, смеясь, подвинули лодку ближе к Марии. Она ухватила ее, хотела вытянуть, но волны с ревом оттащили ее назад, в пучину, вырвали лодку из слабых, бабьих рук. Мария закричала. И море, словно услышав, снова подтолкнуло к ней лодку. Мария залезла в нее, перевалившись через борт.
Море подхватило их обрадованно. Вцепилось, как зверь в добычу. И понесло подальше от просыпающегося села. Так и не услышавшего в реве шторма голоса женщины. А она молила помочь ей. Спасти.
Море расправлялось с нею медленно, не торопясь. Сначала весло отняло, потом закачало лодку с борта на борт. И — устав — перевернуло слабую посудину. Мария еще пыталась вынырнуть, но берега не было видно.
— Митя! Сынок! — кричала, зная, что сына не сможет больше увидеть. Что ей не выбраться. Не спастись. Никто не поможет. Но ей хотелось в последнюю минуту увидеть его лицо. И успокоиться. Перевернутая лодка черным гробом наплывала на нее. Удар килем и висок. В глазах темно. Нет Митьки! Нет! Есть море! Шторм!
Марии еще долго не хватились, если бы не мальчишка. Вскочив со скамьи, он кричал:
— Мама! и просился к морю.
Ее вынесло лишь на третий день к утру. Пробитый лодкой висок почернел. Руки в судорожные кулаки сжаты.
Рыбаки сидели, потрясенные случившимся.
— Что ж делать-то?
— Хоронить.
— Я не о том.
— А о чем же?
— С Митькой как быть?
— В детдом придется сдать.
— Конечно, куда же еще?
— У всех свои дети.
Митька сидел у кровати. На ней лежала мать. Мертвая. Он звал, она не слышала. Он плакал, она не видела и не утешала, как обычно.
— Мама! Мама! — веснушки исчезли с лица мальчишки. Глаза не верили. Он не слышал, когда в дом вошел Чумаев. Его никто не заметил. Он подошел к ней, снял шапку. И подошел к рыбакам:
— Хоронить когда будете?
— Завтра.
— Ас Митькой, что решили?
Рыбаки глаза спрятали. Лишь один, тот что хитрить не научился, ответил за всех:
— В детдом его придется сдать.
— В детдом? Так она ж из-за вас! Из-за лодки! — не выдержал Медуза.
— Мы ее о том не просили.
— Хорошенькая плата за подвиг — выблядка растить со своими детьми! Нет уж! Уволь…
Не дал ему договорить Костя. Схватил его лицо ладонью, к стенке припечатал одним ударом.
— Сам ты лярва! Я те, падла, дам, как сироту обижать! Да кто тебе его отдал бы?
— Тебе, что ль, отдадут? — сказал насмешливо кто-то из бригады.
— Вам он все равно ни к чему! А мне — отрада! — Он подошел к мальчишке, взял его за руку.
— Пошли.
— Куда?
— Домой.
— А мама?
— Завтра хоронить надо, Митянька.
— Я не хочу.
— Так надо, ты сегодня мужчиной стал. Понимать должен. Пошли.
Назавтра рыбаки похоронили Марью. Неподалеку от села. Долго не отходили от могилы двое — сын и Костя. Дав мальчишке проститься с матерью, Чумаев взял его за руку.
— Пойдем.
Митька послушно встал. Пошел к дому сезонных рыбаков. Те стояли на крыльце.
— Пошли. Нам не сюда, — отвел мальчишку от дома Костя.
Рыбаки молчали. Никто не сказал ни слова.
— Пошли со мной! — повел его Костя к сельсовету.
— А зачем мы туда!
— Хочу на себя тебя переписать.
— Зачем?
— Ты ж хотел иметь отца?
— Хотел, — широко открыл глаза мальчишка.
— Со мною будешь. Насовсем. Вместе жизнь начнем. Другую. На минуту перед глазами Чумаева всплыло лицо Скальпа. Злое.
Костя крепче взял руку Митяньки, словно боялся, что он убежит от него.
— Каждому свое, — сказал он то ли Скальпу, то ли себе.
МУХА
Удалившейся от морских, суетливых забот, неприступной, молчаливой крепостью далеко в море едва виднелся Карагинский остров.
Зачастую он прятался в завесе туманов, штормов, бурь. Будто не хотелось ему видеть твердый берег с его жизнью. Оторванной, отболевшей частью тела, он жил вдали от земли, оставаясь ее частицей, затерявшейся каплей тепла в простуженной, морской дали.
