Вместе они уходили домой с работы. И Володька, держа по руки Нину и Ольгу, знал, что село не воспринимает это за ухаживания и относится к нему спокойно. Даже придирчивый Емельяныч и тот полюбил Вовку. По-своему строго и не ругался на него.
В эту зиму поселенец оказался на ферме незаменимом и самым нужным человеком. И заведующий фермой не раз объявлял ему благодарность за работу на собраниях.
Зима подходила к концу. И хотя на дворе еще стояли морозы, люди знали, что осталось совсем немного и зима закончится. Снова наступит весна.
Заканчивались отелы на ферме. Сегодняшней ночью должны были отелиться последнее две коровы из группы Торшиной. И Володька заметил это раньше других. Ждал, когда баба сама попросит его остаться помочь ей. Сам решил не набиваться. Но та тоже молчала.
Подошла к концу вечерняя дойка. На дворе метель поднялась. Ветер срывал сено со стогов, раскидывая его по скотному двору, врывался на ферму.
— Тьфу, черт! — увязывая солому, ругался поселенец, и, закончив работу, теперь руки грел у печки. Ждал, когда бабы домой соберутся.
Одна оставалась на ферме лишь Валька Торшина. Емельяныч несколько раз глянул на поселенца. Глазами просил остаться. Помочь ей. Но Вовка сделал вид, что не понимает, а приказывать ему заведующий фермой не мог. Не имел права. Да и стыдно было. Ведь и так сколько ночей не спал скотник, скольких телят принял, скольким помог — счету нет. И решил Емельяныч сам остаться. Ведь первотелки, неизвестно, как пойдет отел. Возможно, помогать придется.
Но сегодня как и всегда, на перемену погоды разгулялось больное сердце. Опять осколок стал давать знать о себе, что застрял в боку, неподалеку от сердца. И от боли этой мельтешило в глазах, кружились стены. И так мало было воздуха.
Емельяныч вышел проводить баб. И Вовку. Решил немного подышать на улице свежим воздухом. Старался сдержать боль, не подать вида. Он смеялся вместе со всеми, сжимая пальцами старенький портсигар, подаренный фронтовым другом. Словно хотел вместить в портсигар всю боль свою. Но портсигар был мал, а боль большая. Ее не вместить, не задушить руками. Она была сильнее человека. По лицу то пот бежал, то мертвенная бледность его покрывала лютым морозом.
— Ничего. Держись, не впервой, — успокаивал себя Емельяныч. Он ждал, терпел покуда доярки отойдут подальше от фермы и не смогут увидеть, как упадет он в снег. Упадет, чтобы отлежаться немного, ведь ноги уже не держат. Надо глотнуть снега, охладить кипящий в крови и боли осколок. А потом перевести дух и встать. Встать, чтобы снова жить. Так уже было.
Он уже не видит доярок. В глазах темно. По еле слышным их голосам понял, что они уже далеко и ничего не увидят. Им не нужно знать, что в солдате война жива не только победой.
— Ух-х, — вздохнул сугроб у двери фермы, приняв в себя Емельяныча. Снежные клочья брызнули на дверь, на лицо человека. И замерли…
Володька полез в карман и остановился. Он забыл в кармане халата свою зарплату, какую им в виде исключения привозят на ферму. Конечно она будет цела, ее никто не тронет. Но ведь это же деньги! Оставить их там, а самому спокойно спать дома? Нет! Даже от этой мысли в душе похолодело. Надо вернуться. Он остановился.
— Ты что? — удивленно оглянулись доярки.
— Забыл!
— Что?
— Зарплату.
— Завтра возьмешь.
— Я в магазине отложил кое-что, — соврал поселенец.
— Тогда вернуться придется тебе, — сочувственно завздыхали доярки. А Вовка бегом мчался к ферме.
Деньги! И сумма немалая. Ведь одних премиальных — целая пачка. Сегодня он снова подошьет половину заработка в телогрейку. Ему советовали класть деньги на сберкнижку. Но он не дурак. Премиальные — лишь малая часть того, что у него есть. Положи все — заподозрят. А разрывать деньги на части — кому такое нужно? К тому же добрый хозяин никому своих денег не доверит. Свои деньги — при себе должны быть. Так-то оно надежнее.
Вовка сворачивает на дорожку, открывает дверь. Бегом к халату. Вот он! Вот деньги! И, переведя дыхание, заметил Вальку. Она смотрит на него, улыбаясь. «Эх! Была не была! Завалю ее сейчас на сено», — думает Вовка. И вдруг вспоминает о Емельяныче. Он же здесь. А где?
— Где Емельяныч? — воровато оглядывается он, — не желая иметь свидетеля.
— Не знаю, — пожимает плечами Валька.
— Он же остался?
— Нет его. Как пошел вас проводить, так и не вернулся.
Поселенец в недоумении оглядывается. Уж не подстроила ли она ему ловушку? Хотя откуда знала, что он вернется?
Вовка выскочил из двери. Вот он! Снегом почти совсем замело. Окоченел. Живой ли?
— Беги за врачом!
— Коровы телятся!
— Хрен с ними! Беги!
— Беги, если тебе, надо! Кто он мне?
— Беги, курва! Иначе…
— Отстань! Чего приказываешь? Не жена я тебе! Не командуй. За коров хоть деньги получу! А за него? Погибнут телки, он же меня с фермы выгонит! Беги сам, если охота. Думала ты ко мне вернулся…
— Нужна ты мне! Да я таких как ты видел! Не одну. Ишь чего захотела!
Валька до боли закусила губы.
— Беги за врачом! Прошу тебя!
— Иди ты знаешь… Вместе с ним, — указала она на Емельяныча.
— Что?
— Что слышал.
— Потаскуха!
Валька прокусила губы до крови. Молча отвернулась. Отошла. Володька взвалил Емельяныча на плечи, тихо вышел с фермы. Ветер ударил в лицо шершавой рукавицей. Выбивал слезы из глаз. Пригибал к земле.
— Ах, лярва! За коров она получит. А мужик хоть загнись! — ругался поселенец. — А ведь за неоказание помощи, за оставление в опасности — статью могут дать, — вспомнил Трубочист уголовный кодекс.
Ветер леденил заголившуюся спину, но Володька упрямо шел в село. Боялся остановиться. Боялся отдыхать. Он не знал, жив Емельяныч или нет? Он торопился.
В больнице сказали, что опоздай Володька на десять минут — никто бы не смог помочь Емельянычу. Но он успел.
На ферме об этом узнали на следующий день. Все радовались за Емельяныча и Вовку. Все поздравляли его. Все— кроме Торшихи, застывшей в горе своем. Пошла ва-банк и проиграла. Слабой была ее ставка в этой игре. И партнер оказался не по зубам. Слишком сильный, слишком опытный.
Она впервые узнала, что месть не всегда приносит победу. Что есть у нее еще и своя, вторая черная сторона. И может отступилась бы баба. Но оброненное там, на ферме оскорбление переворачивало всю душу. Жгло огнем. Нет. Этого нельзя простить. Надо отплатить. Только выждать свое время. И тогда растоптать его — этого упрямого поселенца.
«Но как это сделать?» — грызла Торшиха ногти и обдумывала вариант за вариантом. Каждый из них тут же отметала. Не годились.
