Я спрашиваю парня, не он ли Рикардо. Он утвердительно кивает. Я говорю, что я от Мэдисона и хочу купить у него грамм. Вынимаю бумажник и протягиваю ему полтинник и две двадцатки. Он просит у европейской девки кошелек. Она дает ему бархатную сумочку от Anne Moore. Пошарив в ней, Рикардо протягивает мне крохотный сложенный конвертик. Перед моим уходом телка говорит, что ей нравится мой бумажник из газелевой кожи. Я отвечаю, что хотел бы выебать ее между сисек, а потом отрубить ей руки, но чересчур громко играет «Faith» Джорджа Майкла, и девушка не слышит меня.
Наверху я вижу Патрицию там, где и оставил ее, в баре, одна, она потягивает «Перье (Perrier)».
— Послушай, Патрик, — говорит она, смягчившись. — Я хочу, чтобы ты знал, что я…
— Стерва? Слушай, хочешь кокаину? — выкрикиваю я, не дав ей договорить.
— M-м, да… конечно. — Она дико смущена.
— Пошли, — ору я, беря ее за руку.
Поставив воду на стойку, она идет за мной, через пустынный клуб, вверх по лестнице, к туалетам. С тем же успехом мы могли бы никуда не ходить, но это не так прикольно, поэтому большую часть мы вынюхиваем в кабинке мужского туалета. Выйдя оттуда, я сажусь на диван и закуриваю одну из ее сигарет, пока Патриция спускается за напитками.
Она возвращается с извинениями за свое сегодняшнее поведение.
— Я хочу сказать, что мне очень понравилась «Баркадия», еда была превосходная, а манговый шербетщербет, бог мой, это просто блаженство. Ничего страшного, что мы не пошли в «Дорсию». Мы можем пойти туда как-нибудь в другой раз, я знаю, что ты, наверное, пытался устроить нас туда, но сейчас просто не прорвешься. Да, и мне в самом деле очень понравилась еда в «Баркадии». Когда он открылся? Кажется, месяца три-четыре назад. Я читала отличный отзыв, то ли в New York, то ли в Gourmet… Неважно, хочешь, пойдем завтра со мной на этот концерт, или, может, пойдем сначала в «Дорсию», а потом посмотрим группу, где играет Уоллес; или в «Дорсию» после концерта, если ресторан еще будет открыт. Патрик, я серьезно: тебе надо посмотреть на них. Аватар так поет, что я даже думала, что влюблена в него — на самом деле это было влечение, а не любовь. Мне нравился и Уоллес, но он завяз в банковских займах, сошел с рельс и залетел из-за кислоты, не из-за кокаина. Я понимала, когда все пошло прахом, что лучше всего — плыть по течению, а не принимать близко к сердцу…
J&B — думаю я. Стакан J&B в моей правой руке — думаю я. Рука — думаю я. Charivari. Рубашка от Charivari. Fusilli — думаю я. Джеми Гертц — думаю я. Я бы выебал Джеми Гертц. Порше 911. Шарпей — думаю я. Мне бы хотелось иметь шарпея. Мне двадцать шесть — думаю я. В следующем году будет двадцать семь. Валиум. Я бы принял таблетку валиума. Нет, две таблетки валиума. Сотовый телефон — думаю я.
ХИМЧИСТКА
Китайская химчистка, куда я обычно посылаю свою окровавленную одежду, вчера вернула мне куртку Soprani, две белые сорочки Brooks Brothers и галстук Agnes В. с невыведенными пятнышками крови. У меня назначена встреча через сорок минут, в полдень, а пока я решаю зайти к китайцам и пожаловаться. Вместе с курткой Soprani, рубашками и галстуком я беру ещё один пакет с простынями, испачканными кровью, — их тоже нужно почистить. Китайская химчистка находится в двадцати кварталах от моего дома на Вест Сайд, почти возле Колумбийского университета, и, поскольку я прежде не бывал там, расстояние пугает меня (раньше я просто звонил туда, и они сами приезжали за моей одеждой, и через сутки привозили обратно). Из-за этой прогулки у меня нет времени, чтобы сделать утреннюю гимнастику. Из-за ночного кокаинового кутежа с Чарльзом Гриффином и Хилтоном Эшбери, который начался вполне невинно на вечеринке одного журнала в «М.К.», куда ни один из нас не был приглашен, а закончился часов в пять утра возле уличного банкомата, я проспал и пропустил Шоу Патти Винтерс. Хотя на самом деле там должны были повторять интервью с президентом, так что, в сущности, я ничего не потерял.
Я на взводе, мои волосы зачесаны назад, в голове стучит, в зубах зажата — незажженная — сигара, на мне темные очки Wayfarer, черный костюм от Armani, белая хлопчатобумажная рубашка и шелковый галстук, также от Armani. Я выгляжу подтянуто, но живот сжимается, а в голове полная сумятица. У входа в прачечную я проскакиваю мимо плачущего нищего, лет сорока или пятидесяти, толстого и седого. Открывая дверь, я замечаю, что он ко всему прочему слепой, и наступаю ему на ногу — на самом деле культяшку. Он выпускает из рук стаканчик, мелочь рассыпается по тротуару. Сделал ли я это нарочно? Как вам кажется? Или случайно?
Минут десять я показываю пятна крохотной пожилой китаянке, которая, как я предполагаю, является хозяйкой химчистки. Я не понимаю ни одного ее слова, она даже зовет мужа. Но он остается бессловесным и не утруждает себя переводом. Пожилая женщина продолжает трещать, должно быть, по-китайски, и, в конце концов, я вынужден перебить ее.
— Послушайте, подождите, — я поднимаю руку, в которой держу сигару, куртка Soprani перекинута через другую. — Вы… подождите… тс-с-с… вы не приводите никаких веских доводов.
Китаянка не перестает пищать, хватается крохотной лапкой за рукав моей куртки. Я стряхиваю ее руку, наклоняюсь вперед и очень медленно говорю:
— Что ты пытаешься сказать мне?
Она вопит с вытаращенными глазами. Муж держит в руках две заляпанные засохшей кровью простыни, которые он вытащил из пакета, и тупо смотрит на них.
— От-бе-лить? — спрашиваю я ее. — Ты хочешь сказать «отбелить»? — Я с недоверием качаю головой. — Отбелить? О господи.
Она по-прежнему тычет рукой в обшлага куртки Soprani, а когда поворачивается к двум простыням за спиной, визгливый голос повышается еще на октаву.
— Я хочу сказать вам две вещи, — перекрикиваю я ее. — Первое. Нельзя отбеливать Soprani. Об этом не может быть и речи. Второе… — я повышаю голос, чтобы перекричать ее. — …Второе, эти простыни можно купить только в Санта Фе. Они очень дорогие, и мне нужно, чтобы они были чистые… — Но она не умолкает, я киваю, словно понимая ее тарабарщину, расплываюсь в улыбке и наклоняюсь прямо к ее лицу.
— Если-ты-не-заткнешься-блядь-я-тебя-убью-поняла?
Бессвязная трескотня китаянки убыстряется, ее глаза по-прежнему вытаращены. Ее лицо, вероятно, из-за морщин кажется лишенным всякого выражения. Я вновь патетически указываю на пятна, понимая, что это бесполезно. Опускаю руку, силясь понять, что она говорит. Потом резко обрываю ее:
— Слушай, ты! У меня очень важная встреча… — я смотрю на свой Rolex, — в «Hubert's» через тридцать минут, — снова cмотрю на плоское ликолицо с роскосымираскосыми глазами, — и мне нужны эти… нет, подожди, уже через двадцать минут. Через двадцать минут мы завтракаем с Рональдом Харрисоном «У Губерта», а эти простыни мне нужные чистые к вечеру.
Она не слушает; она не перестает болтать на том же судорожном, незнакомом мне языке. Я никогда не устраивал поджогов, а теперь начинаю думать над тем, что для них нужно, — какие материалы используются — бензин, спички… может, жидкость для заправки зажигалок?
