— Не ходи с ним на обед в Йельский клуб на следующей неделе, — говорит она, улыбаясь фотографу, который как раз в этот момент нас снимает.
— Сегодня ты выглядишь… просто роскошно. Возбуждающе выглядишь, — говорю я, дотрагиваюсь до ее шеи и провожу пальцем по подбородку до нижней губы.
— Я не шучу, Патрик. — Улыбаясь, она машет Луису, неуклюже танцующему с Дженнифер Морган. На нем — кремовый шерстяной пиджак, шерстяные брюки, хлопчатобумажная рубашка и шелковый карманный платок от Paul Stuart. Он машет ей в ответ. Я показываю ему большой палец.
— Какой мужлан, — грустно шепчет Кортни себе под нос.
— Ну все, я ухожу, — говорю я, приканчивая шампанское. — А ты, может, пойдешь потанцуешь с… кондомом с кончиком?
— Ты куда? — говорит она, хватая меня за руку.
— Кортни, я не хочу испытать на себе еще один из твоих… эмоциональных всплесков, — говорю я ей. — Кроме того, канапе здесь дерьмовые.
— Куда ты собрался? — повторяет она. — Я хочу знать подробности, мистер Бэйтмен.
— А тебя почему это волнует?
— Потому, что я хочу знать, — говорит она. — Ты ведь не к Эвелин собираешься, правда?
— Может быть, — вру я.
— Патрик, — говорит она. — Не оставляй меня тут. Я не хочу, чтобы ты уходил.
— Мне нужно вернуть видеокассеты, — снова вру я и вручаю ей свой пустой стаканчик из-под шампанского как раз в тот момент, когда где-то поблизости сверкает очередная фотовспышка. Я ухожу.
Оркестр наигрывает бодрую вариацию «Life in the Fast Lane», и я оглядываюсь в поисках клевых телок. Чарльз Симпсон — или кто-то, очень на него похожий, — зачесанные назад волосы, подтяжки, очки от Oliver Peoples, — жмет мне руку, орет: «Привет, Уильямс», — и приглашает меня в компанию, где будет Александра Крэйг, в «Nell's» завтра около полуночи. Я похлопываю его по плечу и говорю, что приду обязательно.
Я стою на улице, курю сигару, глядя на небо, и тут замечаю Рида Томпсона, выкатывающегося из Puck Building со своей свитой — Джейми Конвеем, Кевином Уинном, Маркусом Холберстамом, но девочек нет. Он зовет меня поужинать вместе с ними, и хотя я подозреваю, что у них есть наркотики, вечер в этой компании не предвещает мне ничего хорошего, и я решаю не ходить с ними в то сальвадорское бистро, тем более, что столик у них не заказан, и не факт, что там будут свободные места. Я машу им на прощание рукой и перехожу через улицу, лавируя между лимузинами, уезжающими с вечеринки. Я иду по Бродвею в направлении от центра, останавливаюсь у банкомата и зачем-то снимаю еще сотню долларов, и сразу же чувствую себя лучше от того, что у меня в бумажнике лежит круглая сумма в пятьсот долларов.
Я забредаю в квартал антикварных лавок неподалеку от Четырнадцатой улицы. Мои часы остановились, так что я не знаю, сколько сейчас времени. Должно быть, около половины одиннадцатого. Мимо проходят черные парни, которые продают крэк или билеты на вечеринку в «Palladium». Я прохожу мимо газетного киоска, мимо химчистки и церкви, мимо закусочной. Улицы пустынны, единственный звук, нарушающий тишину, — случайное такси, которое едет в направлении Юнион-сквер. Парочка тощих гомиков проходит мимо как раз, когда я стою в телефонной будке, звоню домой, чтобы проверить сообщения на автоответчике, и разглядываю свое отражение в витрине антикварного магазина. Один из них свистит мне, другой смеется — мерзкий, мертвенный и обреченный звук. Ветер гонит по засранному переулку порванную программку «Отверженных». Фонарь гаснет. Какой-то мужик в пальто от Jean-Paul Gaultier отливает в аллее. Из канав поднимается туман, клубится густыми завитками и постепенно рассеивается. Мешки замерзшего мусора стоят вдоль тротуара. Бледная, низкая луна нависает прямо над крышей здания Крайслер. Где-то в районе Вест-Виллидж визжит сирена скорой помощи, ветер разносит ее по округе, звук отдается пронзительным эхом и умолкает.
Нищий попрошайка, черный, лежит на решетке канализации возле заброшенного антикварного магазина на Двенадцатой улице, в окружении мусорных мешков и магазинной тележки из Gristede's, загруженной, как я понимаю, его личными вещами: газетами, бутылками, алюминиевыми банками. На тележке висит табличка, на которой накарябано от руки: «Я голодный и бездомный, помогите мне, пожалуйста». Рядом с ним лежит маленькая дворняжка, короткошерстная и тощая, как палка, самодельный поводок привязан к ручке тележки. Когда я прохожу здесь в первый раз, я не замечаю собаку. И только после того, как я обхожу квартал и возвращаюсь, я вижу, что она лежит на подстилке из газет, охраняя бомжа, а на ошейнике у нее написано большими буквами: «ГИЗМО». Собака смотрит на меня, радостно виляет своей облезлой пародией на хвост, а когда я протягиваю ей руку в перчатке, жадно ее лижет. Запах какой-то дешевой выпивки и экскрементов висит тяжелым, невидимым облаком, и мне приходится задержать дыхание, пока я не привыкну к этой кошмарной вони. Нищий просыпается, открывает глаза и зевает, демонстрируя жуткие черные зубы между потрескавшимися лиловыми губами.
Ему под сорок, он толстый и грузный, и когда он пытается сесть, мне удается рассмотреть его получше в свете уличного фонаря: многодневная щетина, тройной подбородок, красный нос с проступающими венами. На нем — что-то вроде ярко зеленого полиестрового комбинезона, который кажется липким даже на вид, а поверх него — застиранные джинсы от Sergio Valente (видимо, хит сезона для бомжей) и разодранный оранжево-коричневый свитер с V-образным вырезом, заляпанный чем-то похожим на бургундское вино. Он либо очень пьяный, либо непроходимо тупой или чокнутый. Он даже не может сфокусировать на мне взгляд, когда я встаю над ним, загораживая свет фонаря. Я опускаюсь на колени.
— Привет, — говорю я и протягиваю ему руку, ту, которую облизала собака. — Я Пат Бэйтмен.
Нищий таращится на меня и тяжело дышит от напряжения, но потом ему все-таки удается сесть. Он не пожимает мне руку.
— Хочешь денег? — спрашиваю я ласково. — Хочешь… еды?
Нищий кивает и начинает плакать, слава богу.
Я достаю из кармана десятидолларовую банкноту, но потом, передумав, прячу десятку и достаю пятерку.
— Тебе это нужно?
Нищий снова кивает и отводит взгляд, стыда у него ни на грош, он шмыгает носом, прочищает горло и тихо говорит:
— Я такой голодный.
— К тому же, тут холодно, — говорю я. — Правда?
— Я такой голодный. — Он дергается, раз, другой, третий, потом смотрит куда-то в сторону, явно сконфуженный.
— Почему ты не устроишься на работу? — говорю я, держа банкноту в руке, но вне пределов его досягаемости. — Если ты такой голодный, то почему не найдешь работу?
Он тяжело вздыхает, вздрагивает, и между всхлипами признается:
— Я потерял работу…
— Почему? — спрашиваю я с неподдельным интересом. — Ты пил? Поэтому ты потерял работу? Промышленный шпионаж? Шучу, шучу. Нет, если серьезно… ты пил на работе?
