Он обнимает себя за плечи и сдавленно произносит:
— Меня уволили. Сократили.
Я сочувственно киваю.
— Черт, э… это и вправду ужасно.
— Я такой голодный, — говорит он и хнычет все громче, он так и сидит, обнимая себя за плечи. Его собака начинает выть.
— А почему ты не найдешь другую работу? — спрашиваю я. — Почему?
— Я не… — он кашляет, его трясет так, что он даже не может закончить фразу.
— Ты не — что? — спрашиваю я тихо. — Больше ничего не умеешь делать?
— Я голодный, — шепчет он.
— Знаю, знаю, — говорю я. — Господи, ты как пластинка заевшая, в самом деле. Я пытаюсь тебе помочь… — Мое терпение скоро лопнет.
— Я голодный, — повторяет он.
— Слушай. Ты что, думаешь, это честно — брать — деньги у людей, у которых есть работа? У тех, кто работает?
Его лицо кривится, он задыхается, его голос дрожит.
— И что же мне делать?
— Послушай, как тебя зовут?
— Эл, — говорит он едва слышно.
— Что? Я не слышу? — говорю я. — Ну?
— Эл, — повторяет он чуть погромче.
— Черт возьми, найди себе работу, Эл, — говорю я серьезно. — У тебя негативный настрой. И это тебе мешает. Ты должен перебороть себя. Я тебе помогу.
— Вы такой добрый, мистер, такой добрый. Вы такой добрый человек, — бубнит он.
— Тс-с-с, — шепчу я. — Это пустяки. — Я глажу собаку.
— Пожалуйста, — говорит он, хватая меня за руку. — Я не знаю, что мне делать. Я так замерз.
— Ты знаешь, как от тебя плохо пахнет? — шепчу я, гладя его по лицу. — От тебя просто воняет, господи…
— У меня… — он задыхается и тяжело сглатывает. — Мне негде жить.
— Ты воняешь, — говорю ему я. — Ты воняешь… дерьмом. — Я все еще глажу собаку, глаза у нее — большие, влажные и благодарные. — Знаешь, что? Черт тебя подери, Эл, посмотри на меня и перестань ныть как какой-то педик, — кричу я. Ярость нарастает, захлестывает меня, и я закрываю глаза, и поднимаю руку, чтобы зажать нос, а потом вздыхаю. — Эл…извини. Это просто… я не знаю. У нас с тобой нет ничего общего.
Нищий не слушает. Он плачет так горько, что даже не может ответить. Я медленно кладу банкноту обратно в карман пиджака от Luciano Soprani, а другой рукой лезу в другой карман. Нищий неожиданно прекращает рыдать, садится и озирается, может, высматривает пятерку, а может — свою бутылку с дешевым пойлом. Я ласково прикасаюсь к его лицу и сочувственно шепчу:
— Да ты хоть знаешь, какой ты блядский неудачник?
Он беспомощно кивает, и я достаю из кармана длинный и узкий нож с зазубренным лезвием, и осторожно — чтобы не убить его, — втыкаю кончик ножа ему в правый глаз, примерно на полдюйма вглубь, и резко дергаю нож вверх, взрезая сетчатку.
Нищий слишком ошеломлен, чтобы хоть что-то сказать. Он только открывает рот и медленно подносит к лицу заскорузлую руку в грязной перчатке. Я срываю с него брюки и в свете проезжающего мимо такси смотрю на его вялые черные бедра, кожа раздражена и покрыта кошмарной сыпью, потому что он все время мочится прямо в свой комбинезон. Запах дерьма ударяет мне в нос, я уже дышу только через рот, по-прежнему стоя на коленях, я тыкаю ножом ему в низ живота, прямо над свалявшимся пуком грязных лобковых волос. Это слегка его протрезвляет, и он инстинктивно пытается прикрыться руками, а собака принимается лаять по-настоящему злобно, но не бросается на меня, а я все бью его ножом, теперь — сквозь пальцы, которыми он защищается, вонзаю нож в тыльные стороны его ладоней. Его разрезанный глаз висит в глазнице, но пьянчужка продолжает моргать, и то, что там еще оставалось, стекает по его щеке, словно красный яичный желток. Я хватаю одной рукой его голову, большим и указательным пальцами держу второй глаз открытым и погружаю лезвие в глазницу, сначала взрезаю сетчатку, так что глазница наполняется кровью, потом режу глазное яблоко, и только когда я разрезаю ему нос на две продольные половинки, он начинает кричать. Кровь брызжет на меня и на Гизмо, и собака моргает, чтобы кровь не попала в глаза. Я быстро вытираю лезвие о лицо нищего и случайно разрезаю ему щеку. По-прежнему стоя на коленях, я вырезаю у него на лице квадрат, лицо у него липкое и блестящее от крови, глаз у него больше нет, из пустых глазниц сочится густая кровь и стекает ему на губы, раскрытые в крике. Я спокойно шепчу:
— Вот тебе четвертак. Иди и купи себе жвачки, грязный ебаный ниггер.
Потом я поворачиваюсь к скулящей собаке, встаю и наступаю ей на передние лапы в тот самый момент, когда она уже готова броситься на меня, ее клыки уже обнажены, и я ломаю ей кости на обеих лапах, и собака падает, визжа от боли, и лапы месят воздух под неестественным углом. Я ничего не могу с собой поделать, меня разбирает смех, и я задерживаюсь на месте, чтобы насладиться этой картиной. Потом я вижу приближающееся такси и медленно ухожу.
Пройдя два квартала на запад, я ощущаю возбуждение, подъем и зверский голод, как будто я только что занимался спортом и эндорфины просто бурлят в крови, — ощущение, как после первой порции кокаина, или после первой затяжки хорошей сигарой, или после первого глотка шампанского Cristal. Я просто умираю от голода, мне нужно срочно что-нибудь съесть, но я не хочу заходить в «Nell's», хотя сейчас я от него буквально в двух шагах, а «Индокитай» кажется мне не совсем подходящим местом для того, чтобы отметить удачный вечер. Так что я решаю пойти куда-нибудь, куда мог бы пойти сам Эл, например, в «Макдональдс» на Юнион-сквер. Выстояв небольшую очередь, я заказываю ванильный молочный коктейль («Погуще», — предупреждаю я парня, который просто качает головой и нажимает кнопки кассы). Я сажусь за столик рядом с выходом, за который, вероятно, сел бы Эл, мой пиджак слегка заляпан пятнами его крови. Две официантки из «Кэт Клуба» проходят мимо и садятся за столик рядом с моим, обе кокетливо мне улыбаются. Я веду себя сдержанно и стараюсь их не замечать. Рядом с нами сидит чокнутая старуха, вся в морщинах, — она курит одну сигарету за другой и кивает в пустоту. Мимо проезжает полицейская машина, я беру еще два коктейля и после этого слегка успокаиваюсь, возбуждение проходит. Мне становится скучно, я чувствую, что устал, вечер кажется абсолютно бессодержательным, и я уже начинаю упрекать себя за то, что не пошел в то сальвадорское бистро вместе с Ридом Томпсоном и его компанией. Две девушки не торопятся уходить, все еще с интересом поглядывают на меня. Я смотрю на часы. Один из мексиканцев за прилавком разглядывает меня, покуривая сигарету, он явно обратил внимание на пятна на пиджаке, и смотрит так, как будто он сейчас что-нибудь скажет по этому поводу, но тут к нему подходит клиент, один из тех черных парней, которые сегодня пытались продать мне крэк, и ему приходится заниматься заказом. Так что мексиканец тушит свою сигарету и занимается тем, чем ему полагается заниматься.
GENESIS
Я стал большим фанатом Genesis после выхода альбома Duke, в 1980-м. До этого я не понимал их музыки, хотя на их последнем альбоме семидесятых, концептуальном «And Then There Were Three» (посвященном Питеру Гэбриэлу, который ушел из группы, чтобы начать свою невразумительную сольную карьеру), мне очень понравилась одна песня, «Follow You, Follow Me». Но кроме этой единственной песни все их альбомы до «Duke» кажутся мне слишком вычурными, чересчур интеллектуальными. Однако, когда вышел «Duke» (Atlantic; 1980), где присутствие Фила Коллинза проявилось значительно ярче, музыка стала посовременнее, ударные выступили почетче, тексты сделались менее замороченными на мистике и более своеобразными (может быть, из-за ухода Питера Г'эбриэла), а замысловатые изыскания в области потерь и утрат сменились великолепными образцами первоклассных песен, и я с радостью принял их творчество. Аранжировки всех песен альбома, как мне показалось, были сделаны скорее под ударные Коллинза, чем под басовые партии Майка Разерфорда или клавишные Тони Бэнкса. Яркий пример тому — композиция «Misunderstanding», которая стала не только первым настоящим хитом Genesis в восьмидесятые годы, но и задала тон всем остальным их альбомам на ближайшие десять лет. Еще одна выдающаяся композиция на «Duke» — «Turn It Out Again», о вредном воздействии телевидения. С другой стороны, «Heathaze» — это песня, которую я просто не понимаю, зато «Please Don't Ask» — очень проникновенная вещь о любви, посвященная бывшей жене, которая после развода забирает ребенка себе. Я думаю, это самая лучшая песня о неприятных аспектах развода. Во всяком случае, я не знаю другой рок-группы, которая бы пела об этом с таким глубоким и сильным чувством. «Duke Travels» и «Dukes End», может быть, что-то и значат, но так как тексты на вкладыше не напечатаны, очень сложно понять, о чем поет Коллинз, хотя партия клавишных Тони Бэнкса на последнем треке звучит замечательно. Единственная откровенная лажа на всем альбоме Duke — это «Alone Tonight», которая слишком уж напоминает «Tonight, Tonight, Tonight» с более позднего альбома «Invisible Touch» и это единственный случай, когда Коллинз повторил себя самого.
