— Ваша милость, — тихо зашептал он Скшетускому, словно бы опасаясь, что кто-то подслушает.
— Что скажешь, сударь?
— Первыми разве гусары ударят?
— Ты же говорил, что ты старый солдат, а не знаешь, что гусар для решающего удара держат, до той поры, когда неприятель все силы в битву бросит.
— Да знаю я это, знаю! Просто проверить себя хотел!
С минуту оба молчали. Затем пан Заглоба понизил голос еще больше и спросил снова:
— Значит, там Кривонос со всеми своими силами?
— Точно.
— А много их у него?
— С холопами тысяч шестьдесят будет.
— Ах ты дьявол! — сказал пан Заглоба.
Скшетуский улыбнулся в усы.
— Не сочти, ваша милость, что боюсь я, — опять зашептал Заглоба. — Просто у меня одышка, и толчеи я не люблю, потому что жарко бывает, а когда жарко, от меня пользы никакой. Другое дело в одиночку действовать! Человек хоть уловкой какой выкрутиться может, а тут и придумать ничего не успеешь! Тут не голова, а руки в выигрыше. Тут я пень по сравнению с паном Подбипяткой. У меня, сударь, на животе двести червонных золотых, которые мне князь пожаловал, но верь мне, что живот как раз предпочел бы я где-нибудь в другом месте держать. Тьфу! Терпеть не могу этих решающих сражений! Чума их бери!
— Ничего с вашей милостью не случится. Соберись с духом.
— С духом? Этого-то я и боюсь, что отвага благоразумие во мне победит! Я ведь жуть какой запальчивый… А мне нехороший знак был — пока у костра сидели, две звезды упало. Вдруг какая-нибудь моя!
— За добрые твои дела бог тебя наградит и в здравии соблюдет.
— Только бы слишком скоро награды не положил!
— Отчего же ты при обозе не остался?
— Я решил, что с войском безопаснее будет.
— И правильно. Вот увидишь, ваша милость, что ничего такого особенного в этом деле нету. Мы уже привычные, а consuetudo altera natura
[118]
. Вот уж и Случь с Вишоватым прудом.
И в самом деле, воды Вишоватого пруда, отделенные от Случи длинною запрудою, засверкали вдали. Войска тотчас остановились на всем протяжении.
— Что? Уже?
— Князь будет строй проверять, — ответил пан Скшетуский.
— Терпеть не могу толчеи!.. Говорю я вашей милости… просто не выношу.
— Гусары на правый фланг! — раздался голос вестового, посланного князем к Скшетускому.
Уже совсем развиднелось. Зарево поблекло в лучах восходящего солнца, золотые отсветы засверкали на остриях гусарских копий, и могло показаться, что над рыцарями загорелись тысячи свечей. После проверки строя войско, более не таясь, грянуло в один голос: «Распахнитесь, врата искупленья!» Могучая песнь покатилась по росам, ударилась в сосновый бор и, отраженная эхом, вознеслась к небесам.
Но вот берег по другую сторону запруды зачернел насколько хватал глаз несметным множеством казаков; полки подходили за полками, конные запорожцы, снаряженные длинными пиками, пеший люд с самопалами и половодье мужичья, вооруженного косами, цепами и вилами. За ними, точно в тумане, виднелся огромный обоз, по виду — прямо передвижной город. Скрип тысяч возов и ржание коней долетали даже до княжеских солдат. Казаки, однако, шли без обычных воплей, без завывания, и по ту сторону земляной плотины остановились. Обе враждебные армии какое-то время в молчании озирали друг друга.
Пан Заглоба, неотступно держась возле Скшетуского, поглядывал на это человеческое море и бормотал:
— Иисусе Христе, зачем же ты столько этой сволочи создал! Уж не сам ли это Хмельницкий с чернью и всеми вшами?! Ну не безобразие ли, скажи, ваша милость? Они же нас шапками закидают. А как славно было прежде на Украйне! Прут и прут! Чтоб на них бесы в пекле перли! И вс„ на нашу голову! Чтоб они от сапа сдохли!..
— Не бранись, ваша милость. Воскресенье ведь нынче.
— И верно — воскресенье, лучше бы оно о боге подумать… Pater noster qui est in coelis… Никакого уважения от этих негодяев ожидать нельзя… Sanctificetur nomen Tuum… Что же твориться будет сегодня на этой дамбе! Adveniat regnum Tuum… Вот уже во мне и сперло дыхание… Fiat voluntas Tua… А, чтоб вы издохли, Аманы мужеистребляющие! Гляди-ка, ваша милость! Что там?
Отряд в несколько сот человек оторвался от черного множества и беспорядочно направился к запруде.
— Поединщики это, — сказал Скшетуский. — Сейчас и наши к ним выедут.
— Значит, все-таки будет сражение?
— Беспременно.
— Черти бы все побрали! — Тут плохое настроение пана Заглобы перешло всякие границы. — А ты глядишь, сударь, на все, как на teatrum
[119]
в масленицу! — неприязненно крикнул он Скшетускому. — Словно бы твоя шкура тут ни при чем!
— Мы привычные, я же сказал.
— И, конечно, в поединки ввяжешься?
— Не очень-то пристало рыцарям из главных подразделений один на один с таковым противником биться, кто себе цену знает, этим не занимается. Но в нынешние времена разве же достоинство в расчет принимают?
— Уже и наши идут! Вон! — закричал пан Заглоба, завидя красную линию драгун Володы„вского, рысцою двигавшуюся к запруде.
За ними потянулись желающие — человек этак по десять от каждой хоругви. Среди прочих пошли рыжий Вершулл, Кушель, Понятовский, двое Карвичей, а из гусарских — пан Лонгинус Подбипятка.
Дистанция между обоими отрядами стала быстро сокращаться.
— Знатных дел сделаешься, сударь, свидетелем, — сказал Скшетуский пану Заглобе. — Особенно приглядись к Володы„вскому и Подбипятке. Великие это рыцари. Различаешь их, ваша милость?
— Различаю.
— Тогда гляди в оба, сам еще разохотишься.
Глава XXXI
Воины, сойдясь совсем близко, остановили коней и принялись первым делом поносить друг друга.
— Здравствуйте! Здравствуйте! А вот мы сейчас собак вашей падалью накормим! — закричали княжеские солдаты.
— А ваша и собакам не в корм.
— Сгниете в пруду этом, громилы подлые!
— Кому писано, тот и сгниет. Вас небось первых рыбы обглодают.
— А ну-ка вилами навоз ковырять, хамы! Вам оно привычнее, чем сабля.
— Хотя ж мы и хамы, зато сынки наши шляхтой будут, потому как от паненок ваших породятся!
Какой-то казак, видать заднепровский, выскочил вперед и, сложив ладони у рта, заорал оглушительным голосом:
