— Уймись, сударь, — сказал старый хорунжий. — Сей кавалер пришел со мною.
— Я те… те… тебя в суд… в колодки!.. — продолжал вопить Чаплинский, не обращая ни на что и ни на кого внимания.
Тут уже и пан Скшетуский тоже поднялся во весь свой рост, однако сабли из ножен не вытащил, а, подхватив ее, свисавшую с пояса на двух перевязях, посередке, поднял таким образом, что рукоять с маленьким крестиком подъехала к носу Чаплинского.
— А понюхай-ка это, сударь, — холодно сказал он.
— Бей, кто в бога верует!.. Люди!.. — крикнул Чаплинский, хватаясь за эфес.
Но своей сабли выхватить не успел. Пан Скшетуский, повернув его на месте, одною рукою схватил за шиворот, другою — пониже спины за шаровары, поднял в воздух и, с рвущимся, точно кубарь, из рук, пошел с ним между скамей к дверям, возглашая:
— Панове-братья, дорогу рогоносцу! Забодает!
Сказавши это, он добрался до дверей, ударил в них Чаплинским, распахнул их таким манером и вышвырнул подстаросту вон.
Затем спокойно вернулся и сел на свое место рядом с Зацвилиховским.
В погребке во мгновение сделалось тихо. Сила, какую только что продемонстрировал Скшетуский, произвела на всю шляхту громадное впечатление. Спустя минуту вс„ вокруг сотрясалось от смеха.
— Vivant
[9]
вишневичане! — кричали одни.
— Сомлел, сомлел и в крови весь! — восклицали другие, выглядывавшие на улицу, любопытствуя узнать, что предпримет Чаплинский. — Слуги его поднимают!
Лишь немногие, те, кто считался сторонниками подстаросты, молчали и, не решаясь вступиться за него, хмуро поглядывали на наместника.
— Только и скажешь, что в пяту гонит эта гончая! — промолвил Зацвилиховский.
— Да какая там гончая? Дворняга! — возгласил, приближаясь, тучный шляхтич с бельмом на глазу, имевший во лбу дырку величиной с талер, в которой посвечивала голая кость. — Дворняга он, не гончая! Позволь, сударь, — продолжал шляхтич, обращаясь к Скшетускому, — быть к твоим услугам. Имя мое — Ян Заглоба. Герб — Вчеле, в чем любой легко может убедиться хоть по этой вот дырке, какую в челе моем разбойная пуля проделала, когда я в Святую Землю за грехи молодости по обетованию ходил.
— Имей совесть, ваша милость! — сказал Зацвилиховский. — Ты же рассказывал, что тебе ее в Радоме кружкой пробили.
— Истинный бог, разбойная пуля! В Радоме другая история случилась.
— Давал ты, ваша милость, обет сходить в Святую Землю… оно возможно, но что тебя там не было — это наверняка.
— Да! Не было! Ибо в Галате уже страдания мученические принял! Пусть я не шляхтич, пусть я пес паршивый буду, если вру!
— Оно и брешешь, и брешешь.
— Последним прохвостом будучи, предаю себя в руки ваши, сударь наместник.
Тут и другие стали подходить знакомиться с паном Скшетуским и чувства ему свои выражать. Мало кто любил Чаплинского, и все были довольны, что тому такая конфузия приключилась. Сейчас, не поразмыслив и не удивившись, невозможно поверить, что и вся окрестная чигиринская шляхта, и те, кто помельче — владельцы слобод, наемщики экономий, — чего там! — даже люди Конецпольских, — все, как оно по соседству бывает, зная о распрях Чаплинского с Хмельницким, были на стороне последнего, ибо Хмельницкий слыл знаменитым воином, немалые заслуги в разных баталиях снискавшим. Известно было также, что сам король поддерживал с ним отношения и высоко ценил его мнение. Случившееся же воспринимали как обычную свару шляхтича со шляхтичем, а подобные свары исчислялись тысячами, и особенно в землях русских. На сей раз, как всегда, приняли сторону того, кто умел завоевать себе больше симпатий, не загадывая, какие из этого могут проистечь страшные последствия. Лишь много позже сердца запылали ненавистью к Хмельницкому; причем одинаково сердца шляхты и духовенства обоих обрядов.
Итак, все подходили к Скшетускому с квартами, говоря: «Пей же, пане-брате! Выпей и со мною! Да здравствуют вишневичане! Такой молодой, а уже в поручиках у князя. Vivat
[10]
князь Иеремия, всем гетманам гетман! Куда угодно пойдем с князем Иеремией! На турок и татар! В Стамбул! Да здравствует милостиво царствующий над нами Владислав Четвертый!» Громче всех кричал пан Заглоба, готовый даже в одиночку перепить и перекричать целый регимент.
— Досточтимые господа! — вопил он, так что стекла в окошках звенели.
— Уж я на его милость султана подал в суд за насилие, до которого он допустил произойти со мною в Галате.
— Не городи ты, ваша милость, чушь всякую, язык пожалей!
— То есть как, досточтимые господа? Quatuor articuli judicii castrensis; stuprum, incendium, latrocinium et vis armata alienis aedibus illata.
[11]
А разве же не было это vis armata?
[12]
— Чистый глухарь ты, сударь.
— А я и в трибунал его!
— Уймись же, ваша ми…
— И кондемнату получу, и подлецом его оглашу; вот тебе и война, но уже с приговоренным к бесчестию.
— Здоровье ваших милостей!
Некоторые, однако, смеялись, а с ними и пан Скшетуский — ему уже малость ударило в голову; шляхтич же и в самом деле, точно глухарь, который собственным голосом упивается, не умолкая, токовал далее. К счастью, тирады его были прерваны другим шляхтичем, который, приблизившись, дернул болтуна за рукав и сказал с певучим литовским выговором:
— Так познакомь же, сударь добрый Заглоба, и меня с паном наместником… Познакомь же!
— Обязательно! Непременно! Позволь, ваша милость наместник, — это господин Сбейнабойка.
— Подбипятка, — поправил шляхтич.
— Один черт! Герба Сорвиштанец.
— Сорвиглавец, — поправил шляхтич.
— Один черт! Из П„сикишек.
— Из Мышикишек, — поправил шляхтич.
— Один черт. Nescio
[13]
, что бы я предпочел. Мышьи кишки или песьи. Но жить — это уж точно! — ни в каких не желаю, ибо и отсидеться там трудновато, и покидать их конфузно. Ваша милость! — продолжал он объяснять Скшетускому, указывая на литвина, — вот уже неделю пью я на деньги этого шляхтича, у какового за поясом меч столь же тяжеловесный, сколь и кошель, а кошель столь же тяжеловесный, сколь и разум, но если поил меня когда-нибудь больший чудак, пусть я буду таким же болваном, как тот, кто за меня платит.
