— Миколай, поправь огонь, — сказала княгиня.
Молодой князь подбросил лучины.
— Ну как? Обещаете? — спросил Богун.
— Надо Елену спросить.
— Пускай она говорит за себя, а вы за себя. Обещаете?
— Обещаем! — сказала княгиня.
— Обещаем! — повторили князья.
Богун внезапно встал и, обратившись к Заглобе, сказал громким голосом:
— Любезный Заглоба! Попроси и ты девку, может, тебе тоже пообещают.
— Ты что, казаче, пьян? — воскликнула княгиня.
Богун вместо ответа достал письмо Скшетуского и, поворотясь к Заглобе, сказал:
— Читай.
Заглоба взял письмо и в глухой тишине стал читать. Когда он закончил, Богун сложил на груди руки.
— Так кому же вы девку отдаете?
— Богун!
Голос атамана сделался похож на змеиный шип:
— Предатели, собаки, негодяи, иуды!..
— Гей, сынки, бери сабли! — крикнула княгиня.
Курцевичи разом бросились к стенам и похватали оружие.
— Милостивые государи! Спокойно! — закричал Заглоба.
Но прежде чем он договорил, Богун выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.
— Иисусе! — охнул Симеон, шагнул вперед, начал бить руками по воздуху и тяжело упал наземь.
— Люди, на помощь! — отчаянно завопила княгиня.
Но в ту же секунду во дворе со стороны сада ударили еще выстрелы, двери и окна с грохотом распахнулись, и несколько десятков казаков ворвались в сени.
— На погибель! — загремели дикие голоса.
С майдана послышался тревожный колокол. Птицы в сенях беспокойно заверещали, шум, пальба и крики нарушили недавнее безмолвие спящей усадьбы.
Старая княгиня, воя, точно волчица, бросилась на тело Симеона, дергавшееся в предсмертных судорогах, но сразу же два казака схватили ее за волосы и оттащили в сторону, а молодой Миколай тем временем, припертый в угол сеней, защищался с бешенством и львиной отвагой.
— Прочь! — внезапно крикнул Богун окружившим княжича казакам. — Прочь! — повторил он громоподобным голосом.
Казаки расступились. Они решили, что атаман хочет сохранить молодому человеку жизнь. Однако Богун с саблей в руке сам бросился на Миколая.
Закипел страшный поединок, на который княгиня, разинув рот, глядела горящим взором, удерживаемая за волоса четырьмя железными руками. Молодой князь обрушился на казака как вихрь, а тот, медленно пятясь, вывел его на средину сеней. Внезапно он присел, отразил могучий удар и перешел из обороны в нападение.
Казаки, затаив дыхание, поопускали сабли и, замерев, следили за схваткой.
В тишине были слышны только дыхание и сопение сражавшихся, скрип зубов да свист или резкий звон состукнувшихся клинков.
Какое-то время казалось, что атаман дрогнет перед громадной силой и натиском юноши, — он снова начал пятиться и отшатываться. Лицо его напряглось, словно бы от чрезмерных усилий. Миколай же удвоил удары, сабля его окружила казака беспрерывными петлями молний, пыль поднялась с пола и заволокла противников, но сквозь клубы ее казаки заметили на лице атамана кровь.
Внезапно Богун отпрыгнул в сторону, и клинок Миколая угодил в пустоту. Миколай качнулся вслед промаху, подался вперед, и в ту же секунду казак так страшно полоснул его сзади по шее, что княжич рухнул, словно пораженный громом.
Радостные крики казаков смешались с нечеловеческим визгом княгини. Казалось, от визга этого рухнет бревенчатый потолок. Бой был закончен, казаки кинулись к оружию, висящему на стенах, и начали его сдирать, вырывая друг у друга драгоценные сабли и кинжалы, наступая на трупы князей и собственных товарищей, полегших от руки Миколая. Богун им не препятствовал. Он стоял, загородив дорогу к дверям, ведущим в покои Елены, и тяжко дышал от усталости. Лицо его было бледно и окровавлено, ибо клинок княжича дважды все же коснулся его головы. Взгляд атамана переходил с трупа Миколая на труп Симеона, а иногда падал и на посиневшее лицо княгини, которую молодцы, держа за волосы, прижимали коленями к полу, ибо она рвалась к телам детей своих.
Вопли и суматоха в сенях усиливались с каждою минутой. Казаки волокли на веревках челядь Курцевичей и безжалостно ее приканчивали. Пол был залит кровью, сени заполнились трупами, пороховым дымом, со стен было все содрано, и даже птиц перебили.
Внезапно двери, которые заслонял собою Богун, отворились настежь. Атаман поворотился и отшатнулся.
В дверях возник слепой Василь, а рядом с ним Елена, одетая в белую рубаху, бледная, как эта самая рубаха, с расширившимися от ужаса глазами и полуоткрытым ртом.
Василь держал в обеих руках на высоте лица крест. И в сумятице, царившей в сенях, рядом с трупами, с растекшейся по полу кровью княжичей, вблизи сверкавших сабель и бешеных очей, на удивление торжественно выглядела его фигура, высокая, исхудалая, с седеющими волосами и черными провалами вместо глаз. Казалось, это призрак или труп, оставив могилу свою, грядет покарать злодейство.
Крики смолкли. Казаки в ужасе расступились. В тишине раздался спокойный, но горестный и стенающий голос Василя:
— Во имя отца и спаса, и духа, и святой-пречистой! Мужи, идущие из дальних краин, грядете ли вы во имя божие? Ибо сказано: «Благословен муж в пути, который несет слово господа». А вы благую ли весть несете? Вы ли апостолы?
Мертвая тишина настала после слов Василя. Он же медленно повернулся с крестом в одну сторону, затем — в другую и продолжал:
— Горе вам, братья, ибо на веки будут прокляты корысти или мести ради войну начинающие… Помолимся же, дабы сподобиться милосердию. Горе вам, братья! Горе мне! О-о-о!
Стон вырвался из груди князя.
— Господи помилуй! — отозвались глухие голоса молодцев, начавших в неописуемом страхе истово креститься.
Вдруг раздался дикий, пронзительный крик княгини:
— Василь, Василь…
Голос ее был душераздирающ, словно последний вопль уходящей жизни. Молодцы, прижимавшие коленями старуху к полу, почувствовали вдруг, что она больше не пытается вырваться.
Василь вздрогнул, но тотчас же как бы отгородился крестом от отчаянного вопля и промолвил:
— Душа обреченная, взывающая из бездны, горе тебе!
— Господи помилуй, — повторили казаки.
— Ко мне, хлопцы! — закричал вдруг Богун и зашатался.
Подбежавшие казаки подхватили его под руки.
— Батьку! Ты раненый?
— Раненый! Но это пустяки! Крови много убежало. Гей, хлопцы, стеречь мне эту доню как зеницу ока… Дом окружить, никого не выпускать… Княжна моя…
