И потом, сейчас Кристиано был не в том состоянии, чтобы выдержать отцовский допрос.
Ноги дрожали, в желудке началась революция. Слабый голосок разума подсказывал ему, что единственный человек, который поможет выпутаться с этой тысячей евро, — его отец.
С тяжелым предчувствием он опустил голову и тихо-тихо произнес:
— Я соврал. Не падал я. Я подрался...
Рино замолк на бесконечно долгое время. Слышно было только, как он громко сопит носом. Потом он выключил телевизор, сглотнул и сказал:
— И что-то мне подсказывает, что тебе досталось.
Кристиано молча кивнул головой.
Он не мог говорить, потому что чувствовал: усилия, прилагаемые им, чтобы не расплакаться, на исходе. Казалось, трахея обмотана в несколько оборотов колючей проволокой.
Он задрал толстовку и показал ободранную спину.
Отец посмотрел на нее безо всякого выражения, потом обхватил ладонями лицо, как человек, которому только что сообщили, что вся его семья погибла в автомобильной катастрофе.
Кристиано пожалел, что сказал правду.
Рино Дзена задрал голову и, глядя в потолок, вежливо попросил:
— Четыресыра, ты не мог бы, пожалуйста, уйти? — Он тяжело вздохнул. — Мне нужно побыть с сыном наедине.
"Сейчас он меня поколотит..." — подумал Кристиано.
Четыресыра, немой как рыба, поднялся, нацепил старое пальто, состроил Кристиано невнятную мину и удалился.
Когда дверь за ним захлопнулась, Рино встал, зажег весь свет и дотошно, как у коняги, осмотрел у Кристиано ссадины и рот.
— Спина болит?
— Немного...
— Наклониться можешь?
Кристиано согнулся:
— Да.
— Ничего серьезного. А нога?
— Тоже.
— Руки?
— Ерунда.
Ничего не говоря, Рино принялся кружить по комнате, потом опустился на стул. Закурив, он пристально посмотрел на сына:
— А ты?
— Что я?
— Ты ему врезал? — Достаточно было заглянуть в глаза сыну, чтобы все стало ясно. — Ни хрена ты ему не врезал! — Рино сокрушенно покачал головой. — Ты... ты не умеешь драться. — Это было как откровение. — Мой сын не способен постоять за себя. — Он сказал это то ли возмущенным, то ли виноватым тоном. Словно не научил сына говорить или ходить. Словно у его сына была смертельная аллергия на мучное, а он килограммами впихивал в него хлеб.
— Но... — Кристиано попытался перебить его, чтобы объяснить, что за хрен был этот Теккен. Но отца уже понесло.
— Это моя вина. Моя. — Теперь он ходил кругами, схватившись руками за голову, словно кающийся паломник в Лурде
[27]
. — Он не умеет защищаться. Это я виноват. Что за кретин...
Кто знает, сколько бы он так еще продолжал, не закричи Кристиано ему прямо в ухо:
— Папа! Папа!
Рино поднялся.
— Что такое?
— Он совершеннолетний... и чемпион по тайскому боксу. Он выиграл областные соревнования.
Отец глядел непонимающим взглядом.
— Кто?
— Теккен.
— Что еще за Теккен, мать его?
— Это он меня отдубасил.
Рино взял сына за шиворот. Лицо его перекосилось, ноздри раздулись, губы крепко сжаты. Он поднял кулак. Кристиано инстинктивно закрыл голову руками. Рино подержал его так, раздумывая, что делать с отпрыском, потом швырнул на диван.
— Ты полный болван. Все еще веришь в этот вздор, якобы кто занимается всеми этими единоборствами, умеет драться? Да ты чему-нибудь, мать твою, научился в жизни? Чем ты думаешь? А, вот оно что! Я понял! Ты веришь тому, что показывают по ящику: вот как ты учишься жизни. Говори! Это так, нет? Смотришь мультики, в которых все подряд мастера кунг-фу и прочей туфты, и думаешь, что надо быть как Брюс Ли или как другие китайские недоумки, которые вместо того, чтобы вмазать, скачут, как акробаты, и визжат. Знаешь, что нужно для драки? Знаешь ты или нет?
Кристиано помотал головой.
— Очень просто. Злость! Злость, Кристиано! Надо просто быть сукиным сыном и плевать на всех. Пусть перед тобой стоит хоть сам Иисус Христос, если ты умеешь работать кулаками, то разделаешься с ним, как с кеглей в боулинге. Подходишь сзади, говоришь "Простите?", он оборачивается, и ты въезжаешь ему по морде, он валится на землю, и, если охота, добавляешь ему еще ботинком в зубы. Всё, аминь. А если эта мразь на тебя наезжает, лезет с кулаками, вякает, пытается напугать своими коленцами, знаешь, что тебе надо делать? Ничего. Стой себе и жди. Потом, — он выставил ногу вперед, — ставишь ногу так и, когда он подойдет, лупишь ему башкой по носу! Как будто бьешь по мячу, орудуешь шеей и плечами. Бить надо вот этим местом, иначе сам ушибешься. — Он показал на верхнюю часть лба. — Если чисто проделаешь, тебе ничего не будет. Самое большее назавтра немного покраснеет. А тот валится на землю, и потом та же история: ногой в зубы и готово. Поверь отцу, вряд ли кто-нибудь подымется после такого, даже этот засранец, как его там к черту звать... Но ты должен быть решительным и злым, понял? А теперь подойди сюда.
Кристиано посмотрел на него:
— Зачем?
— Подойди, я сказал.
Кристиано нехотя подчинился.
— Теперь врежь мне. Покажи отцу.
— Чего?
— Я сказал: врежь мне.
Кристиано не верил своим ушам:
— Я? Я должен тебе врезать?
Рино взял его за локоть.
— А кто еще? Давай, черт возьми, врежь мне.
Кристиано попытался высвободиться.
— Нет... Прошу тебя... Я не хочу... Не надо.
Рино сильнее сжал руку.
— Слушай меня внимательно. Никто тебя не должен бить. Никогда. Никто на свете не должен лезть на тебя с кулаками. Ты не пидор, которого может поколотить первый встречный подонок. Ты не представляешь, как я хотел бы тебе помочь, но не могу. Ты сам должен разруливать свои проблемы. А для этого есть только один способ: тебе надо разозлиться. — Он взял его за руку. — Ты слишком добрый. Размазня. Нету в тебе злости. Как будто сделан из мягкого теста. Яйца у тебя есть? — Рино тряхнул его, как куклу. — Так что давай, врежь мне. Не думай, что я твой отец, ни о чем не думай, думай только, что должен сделать мне больно и что я всю оставшуюся жизнь должен раскаиваться в том, что вздумал драться с тобой. Пойми, когда поколотишь парочку засранцев, пойдет молва, что ты сукин сын, и никто больше не станет тебя доставать. Это я для тебя стараюсь. Если не сможешь врезать мне, то и с другими не выйдет. — Он махнул сыну рукой: — Так что давай, вперед!
