Как бы ему хотелось держать сейчас в руках увесистую железяку, чтобы проломить все эти дубовые бошки. Хоть бы отделал всех перед тем, как сесть за решетку до конца своих дней.
"Этих убил я. Вот этими руками. Так что, когда придешь в себя — если это случится, козел, — поглядим, кто угрохал больше народу, ублюдочный сукин сын".
Трекка приблизился к нему:
— Кристиано! Послушай...
Но Кристиано Дзена не слушал. Он смотрел на небо, на бурые облака, настолько низкие, что он мог дотянуться до них кончиками пальцев, на эти облака, которые скоро снова прольют воду на эту дерьмовую землю, и почувствовал, как поднимается в воздух, словно внезапно пришельцы засосали его в межпланетное пространство. Голова закружилась, он качнулся, поднял руки к облакам, откинул назад голову и представил, как выпускает наружу все, что держал в себе, всю эту черную злобу, страх, ощущение, что ты ничего не стоишь, что ты последний неудачник на этой планете, самое одинокое и несчастное существо на свете. Наружу. Да, наружу. Он должен был выплюнуть изо рта все мысли, все тревоги, все. И превратиться в черного пса. Черного пса, который бездумно бежит, вытянув лапы, выгнув спину и задрав хвост. Он едва касался земли и парил словно ангел.
"Словно ангел..." — вырвалось у него, потом он со странной улыбкой взглянул на Беппе, на шофера в кожаной жилетке, на кажущихся манекенами водителей и позади них, за шоссе, — на зеленую полоску бурьяна, разделявшую два вспаханных поля, по которой он мог бы бежать до бесконечности, пока наконец не прибежит туда, где он будет свободен. Свободен.
Он еще раз посмотрел на Трекку и метнулся в сторону полей, в невероятном прыжке перемахнул через ограду и на бесконечно долгое мгновение почувствовал, что летит.
220.
Дождь хлестал по зонтам сотен зевак, сгрудившихся на мосту и на обоих берегах, по серебристым прожекторам, рассеивавшим пучки мертвого света по черным волнам реки, по целлофану, под которым скрывался труп, по плащам сотрудников дорожной полиции, по временному навесу, кое- как натянутому в том самом месте, откуда Рита Бальди первой увидела тело, по полицейским машинам и по грузовикам пожарников, по джипам водолазов, по микроавтобусам местных телеканалов и по желтой непромокаемой куртке Человека-падали.
Он был там, у моста, зажатый в толпе.
Полусотней метров ниже красная резиновая лодка сражалась со стремнинами и водоворотами, пытаясь добраться до завернутого в пленку тела.
Взгляд Человека-падали перешел с реки на утыканные зонтиками береговые насыпи, оттуда скользнул на забитое машинами шоссе и на промокших полицейских, поднялся к небу, где кружил вертолет, и, наконец, опустился на его дрожащие руки.
Руки, которые сделали все это...
"Когда муравей находит труп мыши, он не хранит его для себя, как сокровище. Первое, что он делает, — несется как сумасшедший в муравейник и всем объявляет: "Спешите! Спешите! Вы не представляете, что я нашел!" Полчаса спустя мертвое тело полностью покрыто снующими по нему муравьями. Аккурат то же самое с людьми".
Не убей он девчонку, сейчас все эти люди сидели бы по домам. А не мокли бы тут под дождем, чтобы взглянуть на то, что он сделал.
И эту пробку длиной в десять километров тоже он устроил. Эти прожекторы зажег он. И карабинеры приехали по его милости. И он усадит людей за стол, чтобы они о нем написали.
И самое невероятное — то, что никто из присутствующих не мог себе представить, что среди них находится тот, кому Бог повелел это сделать.
"Видите вон того? Хромого калеку, которого вы считаете мелким дерьмом? Дамы и господа, это он. На него Господь возложил эту миссию".
И все аплодируют: "Браво! Браво! Счастливец!"
Это было здорово. Правда здорово.
Человек-падаль вспомнил, что как-то раз Дуччо Пинелли, сварщик из их бригады на "Евробилде", рассказывал им с Рино, что, когда ему было восемнадцать, он, возвращаясь после пьянки в пабе, сбил велосипедиста на дороге в Богоньяно. На место аварии приехала "скорая помощь" и полиция; дорогу, точь-в-точь как сейчас, перекрыли черт знает насколько, и образовалась десятикилометровая пробка.
— Это — самое важное из всего, что случилось со мной за всю мою жизнь, — пояснил он. — Знаешь, сколько народу набирается в десятикилометровой пробке? Тысячи людей. Вы только прикиньте, тысячи людей потеряли четыре часа своей жизни по моей вине! Пропустили встречи, опоздали на работу и кто знает, какие невероятные возможности упустили. Я изменил их судьбу. Начиная с велосипедиста и его семьи. Нет, "важное" — это не то слово. "Важное" — это как будто речь идет о каком-то достижении. Есть другое слово, более точное, но оно мне никак не идет в голову. Вертится на языке...
— Существенное? — подсказал Рино, в изрядном подпитии.
— Точно! Существенное! Я в своей жизни повлиял на судьбу двух, максимум трех человек. Но в день аварии я изменил тысячи судеб. — Он надолго погрузился в молчание, вперив взгляд в пустоту. Потом вдруг добавил: — Может, кому-нибудь даже в лучшую сторону, поди тут узнай. Может, именно благодаря той четырехчасовой задержке они смогли встретиться, познакомиться и полюбить друг друга. — Он потянулся и прибавил: — Да, это был самый существенный момент в моей жизни.
А теперь и Человек-падаль сделал что-то важное. В тысячу раз более важное, чем то, что сделал Дуччо Пинелли, сбив велосипедиста.
Его история попадет на первые страницы газет, а может, даже в новости по телевизору.
221.
Кристиано Дзена сидел в обгорелом кузове "Фиата-127" и смотрел, как, расправив крылья, сотни чаек выводят под дождем широкие спирали над заваленным отбросами котлованом.
Тысячи тонн дымящихся отходов, на которых пировали вороны и чайки, по которым карабкались бульдозеры и грузовики.
Сам того не ожидая, он оказался на свалке.
Бросившись прочь от шоссе и что есть мочи припустив по полям, мимо складов, вдоль оград, оставляя позади лающих ему вслед цепных псов, в какой-то момент он поднял глаза к небу и увидел чаек, кружащих, как стервятники над падалью. Он зашагал вперед по поросшей сорной травой каменистой земле, держась рукой за живот в районе селезенки и низко опустив голову, и оказался перед круглым котлованом шириной почти с километр.
"Все дерьмо свозят сюда".
Кристиано зажег последнюю сигарету из пачки, которую таскал в кармане уже неделю, и затянулся, не испытав никакого удовольствия.
Он обернулся. Через пустые глазницы окошек была видна оставшаяся от солнца фиолетовая полоска.
"Полиция уже наверняка взялась за поиски убийцы".
При мысли о том, что сотни людей там пытались сейчас понять, кто же мог убить Фабиану, Кристиано начинал задыхаться.
Вообще-то он чувствовал себя так с того самого момента, когда отцовский звонок разбудил его среди ночи. Он никак не мог надышаться, и даже если расправлял грудь и делал глубокий вдох, все равно легкие воздухом полностью не заполнялись.
