Хотя Курт и вернулся в школу, мы с ним продолжали заниматься раз в неделю. В основном математикой, приводившей его в ужас. В школе это считалось моей официальной работой, что поначалу даже радовало. Но, как только для Курта миновала угроза отчисления, он принялся за старое. Порой даже являлся на наши занятия с косячком в зубах. И независимо от того, под кайфом или нет, никогда не упускал возможности пофлиртовать со мной. Я не принимала его всерьез, поскольку точно так же он вел себя со всеми девушками. Видимо, просто тренировался, чтобы не терять форму.
Томный взгляд голубых глаз, возможно, и таил в себе нечто загадочное, но мне казался слишком пустым, чтобы очаровать. Он не интересовался ни математикой, ни вообще точными науками и почти не готовился к занятиям, что ужасно меня раздражало. Несколько раз он опаздывал или вообще не приходил.
Я знала, что, работая над скульптурой, он забывал о времени. У него был свой угол в большой мастерской, и там он хранил деревянные блоки, из которых постоянно что-то вырезал.
Однажды я, не выдержав, спросила:
— Зачем тебе эти занятия, Курт?
— А ты не догадываешься? — игриво приподнял он бровь.
— Может, тебе лучше подыскать другого учителя, построже? — Мне казалось, я попусту теряю время.
Он явно встревожился.
— Нет, нет. Ты мне нравишься. Иногда я даже понимаю материал после твоих объяснений.
— Это должно происходить не иногда, а постоянно. Ты невнимательно слушаешь.
— Точно. Но для меня и иногда — хороший результат.
— Ты постоянно заигрываешь со мной. Мне было бы гораздо приятнее, если бы ты просто выполнял домашние задания.
— Ладно, прости. Дурная привычка. А у тебя такие красивые ноги.
Я гневно сверкнула глазами, и он поспешил исправиться:
— Упс, ошибочка вышла. Но дай мне шанс, а?
После того разговора Курт действительно исправился. Перестал приходить обкуренный и почти не опаздывал. Домашние задания он по-прежнему почти не делал, но явно старался быть внимательнее на занятиях. Я поняла, что парень далеко не глуп, просто его совершенно не интересовала учеба. Полная противоположность мне.
Обнаружив, что на своем рабочем месте он чувствует себя увереннее, я старалась почаще встречаться с ним там. Курт вытачивал из дерева абстрактные фигуры, склеивал, а затем полировал. Я рассматривала скульптуру, похожую на упрощенное изображение китайского иероглифа «вода», — вертикаль с двумя горизонтальными чертами по бокам.
— Это, конечно, красиво, но почему ты никогда не изобразишь что-нибудь более жизненное? — поинтересовалась я.
— Если согласишься позировать, может, и сделаю.
В ответ на мое раздражение он вздохнул:
— Хочешь верь, хочешь нет, но некоторым девушкам нравится, когда я так говорю. — И заговорил уже серьезно: — Понимаешь, если изображение абстрактно, оно становится выражением того, что ты хочешь сказать. Как слово или символ. Или ваза, которую можно наполнить чем хочешь.
Мне не понравилась идея множественности выбора.
— Но значит, сама по себе она пуста.
— В этом и есть красота. Не должно быть никакого определенного значения.
— Я не могу жить без цели.
— Ты ведь имеешь в виду не разные глупости, верно?
— Например?
— Деньги, одежда.
Я невольно рассмеялась.
— И это тоже. Мне это необходимо.
— Вовсе нет, неправда. Я наблюдал за тобой — тебе безразлично то, что заботит остальных девчонок.
— Ты говоришь так, потому что я одеваюсь иначе. Но это лишь оттого, что я многого не понимаю. — Каким облегчением было признаться хоть кому-то. — Я бы так хотела быть такой же, как они! — Образ красотки Вивиан мелькнул перед глазами. — Но не знаю как!
— Потому что тебе на самом деле все равно. Вот скажи — если бы у тебя была такая возможность, торчала бы ты перед зеркалом все свободное время, стараясь, чтобы ресницы выглядели подлиннее?
Я молчала. А он продолжал:
— Нет, ты бы наверняка изобретала что-нибудь, что спасет мир.
— Знаешь, то, что я соображаю в математике лучше, чем ты, не делает меня воплощением добродетели.
— Вот об этом я и говорю.
— О чем?
— Откуда это в тебе — в смысле, где ты слышала выражение «воплощение добродетели», дома?
— Встречала в книгах.
— Ну и..
— А у тебя дома так говорят?
— Вообще-то да. Я сын двух редакторов — мои родители выражаются подобным образом постоянно, господи прости.
— А почему ты решил, что у нас дома так не разговаривают?
— А что, разговаривают?
— Нет. — Я смущенно отвернулась и тут же заговорила о скульптуре, меняя тему: — Но мне правда интересно, можешь ли ты изобразить что-нибудь из реального мира. Это ведь очень трудно.
Курт не ответил, но на следующей неделе сделал маленькую фигурку ласточки. Я сразу же заметила ее среди других скульптур.
— Какая прелесть.
— Нравится? — Глаза его обрадованно сияли. — Возьми себе, если хочешь.
— Нет, нет, — поспешно отказалась я. Ма учила меня никому не быть обязанной. — Когда-нибудь она будет стоить кучу денег. Я не могу себе это позволить.
Свет в его глазах погас, но нам все равно пора было приниматься за математику.
На одиннадцатом году учебы Аннет влюбилась в театр. Все началось, когда она зашла ко мне в библиотеку, поговорить о Симоне де Бовуар.
— Она пишет, как женщин не допускали в определенные сферы жизни, считая их «иными», с мистической точки зрения, и как это привело к формированию общества, где доминирует мужское начало. Людей других рас и национальностей тоже ведь можно классифицировать подобным образом, что и делают правящие круги на протяжении истории человечества, — размахивала руками Аннет, как делала всегда, увлекаясь предметом.
— Взгляните-ка на нее, — возник за моей спиной мистер Джамали, — какая жестикуляция — эффектно, драматично. Вам стоит попробовать себя на сцене.
— Правда? — притихла Аннет. — Никогда об этом не думала.
— Через две недели прослушивание. Сможете исследовать взаимоотношения «я» и «не-я» в процессе работы над ролью.
Этого было достаточно, чтобы Аннет загорелась. Она начала с маленьких ролей, но мистер Джамали оказался прав: у нее действительно обнаружился дар. Пышная шевелюра, страстность, природная любознательность — все вкупе делало ее неотразимой в свете рампы. Мистер Джамали говорил, что у Аннет выдающийся талант, но его необходимо направлять и оттачивать.
