…А здесь бухали пушки. Летели кавалеристы. Отходили на север тачанки, обозы.
…Я забыл обо всем. Я ничего не слышал – и сам не помню, как попал в подвал.
Со звоном разорвалась близ меня шрапнель, и на улице стало пусто. Я подошел к двери и только хотел было глянуть в небольшое оконце, где сидела моя мать, как кто-то взял меня за руку. Я обернулся —
– дегенерат.
– Вот так стража! Все поудирали!.. хи… хи…
Я:
– Вы?
Он:
– Я? О, я! – и постучал пальцем по двери.
Да, это был верный пес революции. Он будет стоять на часах и не под таким огнем! Помню, я подумал тогда:
– «это сторож моей души» – и без мысли побрел на городские пустыри.
* * *
…А к вечеру южная часть околицы была захвачена. Вынуждены идти на север, оставлять город. Однако инсургентам отдан приказ задержаться до ночи, и они стойко умирали на валах, на подступах, на развилках дорог и в молчаливых закоулках подворотен.
…Но что же я?
…Шла спешная эвакуация, шла четкая
перестрелка, и я окончательно сбивался
с ног!
Жгли документы. Отправляли партии заложников. Брали остатки контрибуций…
…Я окончательно сбивался с ног!
…Но вдруг всплывало лицо моей матери, и я снова слышал горестный и упрямый голос.
Я откидывал волосы и широко раскрытыми глазами смотрел на городскую башню. И снова вечерело, и снова на юге горели жилища.
…Черный трибунал коммуны готовится к бегству. Грузят подводы, бредут обозы, спешат толпы на север. Только наш одинокий панцерник замирает в глубине бора и задерживает с правого фланга вражеские полки.
…Андрюша куда-то исчез. Доктор Табагат спокойно сидит на диване и пьет вино. Он молча следит за моими приказами и изредка иронически посматривает на портрет князя. Но этот взгляд я ощущаю на себе, и он меня раздражает и беспокоит.
…Солнце зашло. Умирает вечер. Наступает ночь. На валах идут перебежки, и однообразно отстукивает пулемет. Пустынные княжеские комнаты замерли в ожидании.
Я смотрю на доктора и не могу вынести этот взгляд на древний портрет.
Я резко говорю:
– Доктор Табагат! Через час я должен ликвидировать последнюю партию осужденных. Я должен принять отряд.
Тогда он иронически и равнодушно:
– Ну и что же? Хорошо!
Я волнуюсь, однако доктор ехидно смотрит на меня и усмехается. О, он, безусловно, понимает, в чем дело! Ведь в этой же партии осужденных моя мать.
Я:
– Пожалуйста, прошу вас покинуть помещение!
Доктор:
– Ну и что же? Хорошо!
Тогда я не выдерживаю и прихожу в ярость.
– Доктор Табагат! Последний раз предупреждаю: не шутите со мной!
Но голос мой срывается, и у меня булькает в горле. Я порываюсь схватить маузер и тут же покончить с доктором, но вдруг ощущаю себя ничтожеством и чувствую, как меня покидают остатки воли. Я сажусь на диван и жалобно, как побитый обессилевший пес, смотрю на Табагата.
…Но минуты идут. Надо отправляться.
Я снова беру себя в руки и в последний раз смотрю на надменный портрет княгини.
Тьма.
… – Конвой!
Часовой вошел и доложил:
– Партию вывели. Расстрел назначен за городом: начало бора.
…Из-за дальних отрогов всплывал месяц. Потом плыл тихими голубыми потоками, бросая лимонные брызги. В полночь пронзил зенит и остановился над бездной.
…В городе стояла энергичная перестрелка.
…Мы шли по северной дороге.
Я никогда не забуду этой молчаливой процессии – темной толпы на расстрел.
Сзади скрипели тачанки.
Авангардом – конвойные коммунары, дальше – толпа монашек; в арьергарде – я, еще конвойные коммунары и доктор Табагат.
…Но мы столкнулись с настоящими версальцами, за всю дорогу ни одна монашка не произнесла ни единого слова. Это были истинные фанатички.
Я шел по дороге, как тогда – в никуда, а сбоку от меня брели сторожа моей души: доктор и дегенерат. Я смотрел в толпу, но ничего там не видел.
Зато я чувствовал:
– там шла моя мать со склоненной головой. Я чувствовал: пахнет мятой. Я гладил ее родную голову с налетом серебристой седины.
Но вдруг передо мной вырастала заторная даль. Тогда мне снова до боли хотелось упасть на колени и молитвенно смотреть на лохматый силуэт черного трибунала коммуны.
Я сжал голову и шел по мертвой дороге, а позади меня скрипели тачанки.
* * *
Я вдруг откинулся: что это? галлюцинация? Неужели это голос моей матери?
И снова я ощущаю себя ничтожным человеком, я ощущаю: где-то под сердцем сосет. И не рыдать мне хотелось, а плакать меленькими слезами – так, как в детстве, на теплой груди.
И вспыхнуло:
– неужели я веду ее на расстрел?
Что это: действительность или галлюцинация?
Но это была действительность: настоящая жизненная действительность – хищная и жестокая, как стая голодных волков. Это была действительность безысходная, неминуемая, как сама смерть.
…Но может, это ошибка?
Может, надо поступить иначе?
Ах, это же трусость, малодушие. Есть же определенное жизненное правило: errare humanum est.
[10]
Чего ж тебе? Ошибайся! И ошибайся именно так, а не иначе!.. И какие могут быть ошибки?
Поистине: это была действительность, подобная стае голодных волков. Но это была и единственная дорога к загорным озерам неведомой прекрасной коммуны.
…И тогда я горел в огне фанатизма и четко отбивал шаги по северной дороге.
…Молчаливая процессия подходила к бору. Я не помню, как расставляли монашек, я помню: ко мне подошел доктор и положил руку мне на плечо:
– Ваша мать там! Делайте что хотите!
Я посмотрел:
– от толпы отделилась фигура и тихо, в одиночестве, пошла на опушку.
…Месяц стоял в зените и висел над бездной. Дальше уходила в зелено-лимонную неизвестность мертвая дорога. Справа маячил сторожевой отряд моего батальона. И в этот момент над городом взметнулся густой огонь – перестрелка снова била тревогу. Это отходили инсургенты, – и враг заметил это. Сбоку разорвался снаряд.
…Я вынул из кобуры маузер и торопливо пошел к одинокой фигуре. И тогда же, помню, вспыхнули короткие огни: так кончали с монашками.
