И Тот стал настойчиво просить Ларина, чтобы он рассказал, как было дело. Ларик, увлекшись рассказом, так плохо пригвоздил подметки Габору, что через три недели, когда Габор работал уже в военном госпитале, их снова пришлось отдавать в починку.
К этому времени интернациональный батальон ушел на польский фронт под Киев. Но врачи не позволили Габору отправиться с батальоном, потому что рана в простреленном боку еще не поджила.
Габор Киш был взят в плен под Бродами еще в шестнадцатом году. За шесть лет пребывания в плену он исколесил вдоль и поперек всю Россию, Сибирь, Туркестан и Маньчжурию. Те, кто знали Габора в Елабуге, еще до революции, рассказывали, что он побывал даже на Мурмане, откуда бежал в Финляндию, опасаясь цинги. Финские «братья»
[11]
– о них Габор не мог вспомнить без брани – арестовали его на границе и передали пограничной охране за двадцать пять рублей. Габор очутился бы снова на Мурмане, но в Петрозаводске он заболел. Отсюда его с тремястами товарищей отправили в глубь страны.
В Елабуге жилось невесело. Зимой с особенной остротой чувствовалось, что градоначальник – вор: бараки оставались без отопления, пленные – без одежды и без работы. Пленные прибывали в огромном количестве. Ими заполнили госпитали, казармы, потом старый городской театр. Четыре недели Габор с восемнадцатью товарищами прожили в бельэтаже, в ложе номер 12. Немыслимо было повернуться. Вши сыпались отовсюду. Со всем этим еще можно было мириться, но вместе с голодом пришли тиф и цинга. Пленные бродили по городу. Жителям они надоели. Их стали гнать от окон. Пленные устали просить. Они начали воровать. К градоначальнику поступали бесконечные жалобы на пленных, на их воровство, на то, что с них сыплются тифозные вши. Градоначальник расставил караулы и распорядился два раза в день давать пленным кипяток. Первую неделю караул был строг: освободились только те, которые умерли. Их было, впрочем, достаточно. На вторую неделю хождение по городу возобновилось. Стоявшие в карауле солдаты думали:
«А пускай пойдут немножко поклянчат!»
Несколько очутившихся здесь будапештских воров-профессионалов образовали шайку. Произошел ряд крупных краж. Пленные начали разменивать десятки, потом появились сотенные бумажки. Деньги указали путь полиции. Пять дней в старом театре пили и ели, был дикий пир умирающих от голода людей. После обыска компания очутилась в тюрьме, а на караул стали чеченцы. Чеченцы были злы от холода. Пленные уходили черным ходом, и как-то случилось, что часовой, заметивший крадущегося мадьяра, убил его наповал. На другой день вспыхнул известный елабужский бунт военнопленных, организатором которого, как говорили, был Габор Киш.
В сущности говоря, бунт свелся только к тому, что пленные в один голос с бешенством кричали:
– Давай хлеб! Давай хлеб!
Незнакомые русские слова, голод, бешеные крики, смертельная опасность – все это возбуждало толпу, а дикое возбуждение делало ее страшной. Пленные разбили двери и стали выталкивать друг друга на лестницы. Тогда караул открыл стрельбу и началось усмирение бунтующих. Стрельба превратила толпу в кучу мявших друг друга людей. От штыков и пуль в этот день погибло двести двадцать человек. Три дня трупы лежали во дворе, как кучи сваленных наспех бревен, потом их вывезли на реку Кану. Среди раненых был Габор Киш. С начала войны это было шестое ранение. Габор попал в госпиталь, из госпиталя его отправили в Сибирь. В Челябинске его высадили вместе с другими, и отсюда он попал в Чарджуй, на постройку железной дороги. Здесь он выучился говорить по-туркменски.
– Чертовски легкий язык для нас, мадьяров, – говорил он, смеясь.
Дома, в Венгрии, Габор был не последним хозяином. Он отбыл воинскую повинность в тринадцатом году и женился. Ушел из дому по мобилизации, оставив беременную жену. На войне был ранен два раза. Первое ранение, в руку, навсегда оставило маленький след. От ручной гранаты осталось четыре раны – «гадких раны», как говорил Габор. Непосильная работа в плену прибавила грыжу.
До войны Габор никогда не думал, что его жизнь так сложится. Он часто говорил окружающим:
– Довольно жить по-собачьи! Пора бы по домам, ребята!
При таких разговорах на его темном исхудалом лице появлялось выражение какого-то детского упрямства, синие глаза с длинными ресницами смотрели в даль, закрученные по-венгерски усы дрожали над крепким маленьким ртом.
В плену он ни разу не сходился с женщинами. Он очень часто думал о родине, тосковал о жене и мечтал о своем далеком маленьком хозяйстве. За шесть лет он получил от жены только два письма. Она писала о сыне, и вначале Габор думал: «Габорке будет три года, когда мы вернемся домой».
Потом он стал говорить иначе:
– Мой сын, видно, уже будет новобранцем, когда мы демобилизуемся, братцы.
При этом Габор печально сплевывал.
Он плевал на весь мир, который сделал жизнь человека столь дешевой и не успел приготовить ни приличного гроба для каждого, ни подходящей ямы.
Габор был молод, полон надежд. Оторванный от жизни, он застрял военнопленным в огромной России. С Мурмана его гнали цинга и голод, в Чарджуе грозили смертельной опасностью малярия и жара. Габор спасал себя от смерти с неутомимой настойчивостью. Где было нужно, он убегал. Его ловили, сажали в лагерь. Он удирал снова и прятался, ускользая от сторукой смерти. Он работал у крестьян, служил денщиком у своих офицеров. Когда чехи занимали Бугульму и Уфу, прорываясь к Самаре, Габор двенадцать часов сидел на Кинельском мосту, у раскаленного пулемета, сдерживая противника смертельным огнем. И только когда красногвардейцы, послушавшись Тота, сдались, он швырнул пулемет в воду.
Скрываясь среди чернорабочих Кинельского депо, он дождался отступления чехов и зимой восемнадцатого года отправился в Екатеринбург, а оттуда уехал в Казань. Врачи не пустили его на польский фронт, и он остался в хозяйственной части. Он присмирел, стал тихим и молчаливым. Знавшие его относились к нему с уважением, а новые интернационалисты считали его «нейтральным пленным» и терпели его как нужного человека.
Наконец блокада лопнула, границы стали прочными. Интернационалисты демобилизовались, военнопленные собрались домой. В серой массе смешались вчерашние красные солдаты. Теперь они ехали домой: к Хорти, к царю Александру, королю Карлу, профессору Масарику и «товарищу» Эберту. Из теплушек потрепанных эшелонов выглядывали торжествующие лица многострадальных военнопленных.
Давно уехал домой Шандор Тот. Ушел пешком от Орши Ларик. Через Ригу, через Польшу расходились другие. Габор застрял в сельскохозяйственной коммуне, его пленили хорошее хозяйство, скот, машины и земля. Он работал весело и не заметил, как прошли лето и осень. А с зимой пришло беспокойное желание – домой!
Габор присоединился к запоздавшему эшелону. Ехали в старых тряпках, привычные к странствованиям, измученные, безвольные. На сборных пунктах говорили:
– Ну, Хорти не очень-то церемонится с возвращающимися из плена. Их интернируют в Залаэгерсеге или Чоте. Понятно?
