Сыщик начинает шевелиться, и я держу его в прицеле, а потом следую за ним биноклем, беспокоясь, что его фигура для меня слишком мала, но когда возвращаюсь к винтовке, оказывается, что она наведена далеко от цели, и я бросаю бинокль на кровать, он подпрыгивает и ударяется о стену. Не знаю, где сейчас Елена, высчитываю, что она должна стоять вплотную к газетному киоску. Меня беспокоит, как поступят скобяник и продавец газет и те, кто окажется рядом в тот момент, когда раздастся выстрел и Елена бросится к месту происшествия, зовя на помощь.
Андрес Батиста приближается к киоску, и я, не отрываясь, веду за ним винтовку. Он останавливается у киоска и покупает газету. Теперь он стоит ко мне лицом. В разрез прицела я вижу мушку, которая упирается ему прямо в грудь. Винтовка очень тяжелая, и я боюсь из-за этого промахнуться. Я прикрываю глаз, которым целился, и открываю другой, чтобы проверить, правильный ли у меня уклон, но оказывается, что я целюсь куда-то вбок, и я снова меняю глаз. Ну вот, теперь он точно на мушке и в центре прицела. Я заново весь покрываюсь потом, очень хочется еще раз удостовериться в бинокль, но я не решаюсь пошевелиться. Знать бы, где находится Елена, но нет, уже поздно искать ее, пора стрелять. Я готовлюсь, глубоко дышу, потом задерживаю дыхание и нажимаю на курок. Звук выстрела меня слегка оглушает, приклад несильно толкает назад, но, взглянув в щели жалюзи, я вижу, как сыщик качается, а Елена бежит к нему. Я пулей вылетаю по запасной лестнице, и, когда выбегаю на улиц у, Елена уже стоит возле чьей-то красной машины, которая трогается с места. Он должен быть мертв, говорю я себе. Я добираюсь до Елены, когда в разных концах города уже слышны сирены патрульных машин. Она берет меня под руку и начинает уводить, не говоря ни слова, но я все-таки спрашиваю, едва выдавливая из себя голос, и она отвечает, что, кажется, он еще жив, но долго не протянет, потому что пуля попала ему в шею. После этого я повинуюсь ей молча.
Патрульные машины появляются отовсюду. Я уверен, что с минуты на минуту нас задержат, но открывается какая-то дверь, и Елена толкает меня туда. Там она заставляет меня сесть на диван. Я слышу, как тяжело она дышит, и хочу сказать ей что-нибудь, поблагодарить за то, что она сделала, поздравить, но слова не идут. Я непроизвольно оглядываюсь и оглядываюсь вокруг, жилье мне кажется знакомым, но я не могу вспомнить, когда я здесь был. Елена объясняет мне план, по которому меня будут выводить из города, но я почти не слышу ее, потому что день провала снова встает передо мной и я чувствую дыхание Армандо, укрывающегося на заднем сиденье, и вижу глаза Роберто, невыразительные, зависшие в зеркальце водителя.
1985
Эрнесто Карденаль
Фотографии в газете
[21]
Каждый день в газете «Ла Пренса» появлялись всё новые снимки:
молодые лица —
одно к другому —
губы полураскрыты, глаза полусомкнуты,
словно от улыбки, словно от удовольствия…
Молодые из страшного списка.
А иной раз серьезные – на билетах студенческих, в паспортных книжках.
Серьезные – может быть, слишком.
Молодые, каждый день пополнявшие список ужасов.
Один пошел прогуляться до ужина
и был найден на пустыре, с холма сброшенный.
Другой поутру отправился на работу
и не вернулся больше.
Третий пошел купить на углу кока-колу в киоске.
В гости к невесте пошел и не вернулся четвертый.
А пятого вытащили силком из дома
и увезли на военном джипе, пропавшем
во тьме ночи.
И поздней он был найден в морге,
или возле шоссе Куэста-дель-Пломо, иль на помойке.
Руки изломаны,
глаза выколоты, тело изуродовано, язык вырезан.
А иных не нашли вовсе.
Сколько их, уведенных патрульными из отрядов
со страшным именем,
сваленных в кучу над озером за театром Дарио.
Единственное, что осталось матерям на память: улыбка, веселый взгляд – недвижные, на бумаге.
Паспарту с фотографией, вырезанной из газеты.
(Крохотный слепок лица, запечатленного в сердце.)
Тот, у кого волосы ежиком.
Тот, у кого глаза, как у лани, кроткие.
Этот веселый, хитрющая рожица.
Этот анфас. Тот – вполоборота.
Один задумчив. Другой с распахнутым воротом.
Один – курчавый. Или вихрастый. В берете.
Другой – на стершемся снимке – улыбается в усики улыбкой детской.
Этот – в галстуке, выданном по окончании училища.
Девушка – смеется, а брови сдвинуты.
Девушка – на карточке, что жених выпросил.
Юноша – на карточке для невесты, в красивой позе.
Им по 20, по 22, по 18, 17, 15 только.
Они были убиты за то, что молоды.
Быть молодым в Никарагуа значило быть вне закона.
И казалось, что Никарагуа останется без молодежи.
После победы уже я всегда удивлялся,
когда мне на каком-нибудь митинге юноша кланялся.
(«Как ты уцелел?» – без слов я его спрашивал…)
Они вас боялись – за то, что вы молоды.
Вы, схваченные жандармами. «Любимцы богов».
Молодыми любимцы богов умирают – утверждали древние греки.
Правда, думаю я, ведь они молодыми остались навечно.
Другим суждено стареть, но для стареющих этих
те, ушедшие, навсегда сохранят свою юность и свежесть,
и лоб останется гладким, и волосы не поседеют.
Белокурая римлянка навсегда и для всех белокурой осталась.
Вы же молоды не потому, что состариться не успели,
молодыми оставшись в памяти тех, кто умрет тоже.
Вы молодыми останетесь, ибо молодость будет цвести в Никарагуа,
и все молодые из Никарагуа станут революционерами,
из-за ваших смертей, которыми столькие дни мечены.
Вы будете ими, и вами – они, в жизнях, всегда возрождаемых,
новых, как каждое новое солнце на каждом рассвете.
1980
Эдуард Лимонов
Я целую свою Русскую Революцию!
Для шепота с оркестром
Я целую свою Русскую Революцию
В ее потные мальчишечьи русые кудри,
Выбивающиеся из-под матросской бескозырки
