У алтаря между тем все шло своим чередом. Овцы и косуля безропотно приняли свою судьбу. Кабан и медведь пытались бороться, но, накрепко связанные, ничего не могли поделать со своими мучителями, и их кровь смешалась с овечьей.
Как только огромная буро-черная туша в последний раз дернулась, а дымящееся медвежье сердце было извлечено из груди горного гиганта и возложено на Высокий алтарь, Верховный поднял все еще пылающий топор, явно намереваясь что-то возгласить, но тут вперед выступил самый противный старикашка, который все время поддакивал гостю. Верховный, похоже, не был склонен устраивать человеческое жертвоприношение, но ему не дали вовремя закончить церемонию.
— Созидатели, — возопил сторонник Севера, — ждут от нас стойкости и веры. Мы должны вырвать сердца предателей, и мы должны быть жестоки к врагам, только тогда мы вновь обретем богов. Только тогда мир вновь будут принадлежать нам! Вспомним Песнь Уцелевшего: «Кровь отступников на Алтаре открывает дорогу в Небо!» Вспомним Предсказание. Колдун с равнин с рыжим младенцем знаменуют конец и начало! Кровь младенца откроет Ночному Народу дорогу вниз, а предателям — дорогу в ледяную пустоту небес! Свершилось! Мой сын привел в Великую Ночь к Обители колдуна с рыжим младенцем! Их кровь откроет нам врата удачи. Наш поход потрясет корни гор!
Беснующийся фанатик внезапно остановился, повелительно махнул рукой, и в круг гордо вступил так не понравившийся Роману здоровила, за которым воин с довольно-таки тупым лицом волок к алтарю толстенького оборванного человека, прижимавшего к груди сверток с ребенком, а за ними еще один гоблин тащил за волосы пронзительно визжащую молодую женщину.
Роману показалось, что он наконец-то сошел с ума. Каким, во имя Великого Лебедя, образом здесь, в горах, мог оказаться Симон с Лисьей улицы, деверь Лупе, соратник и друг?! Что за женщина с ним, откуда ребенок? Будь оно проклято, ремесло разведчика! Разведчик всегда предатель. Он предает тех, кто ему верит и выбалтывает сокровенное. Он предает своих, потому что… Да потому что он, Роман Ясный, не может сейчас выхватить шпагу и броситься на выручку маленькому лекарю. Это безнадежно — гоблинов тысячи, а он один, если не считать Кризы, которой он теперь не сможет никогда посмотреть в глаза. Но он ОБЯЗАН вернуться, потому что талисман Ангеса не должен вновь затеряться или, не приведи Великие Братья, попасть в руки ройгианцев! Он должен вернуться, чтобы рассказать об увиденном, чтобы встать рядом с Рене в той битве, где он принесет больше пользы, чем здесь… Будь оно все трижды, четырежды, десять тысяч раз проклято! Роман не мог даже отвернуться, так как гоблины его бы не поняли. Тысячи глаз были прикованы к алтарю.
В память Романа навеки врезалась эта сцена. Мертвенный свет пылающих, но несгоравших лиственниц, освещавших пятнистые от звериной крови камни алтаря, шум неистового потока, притихшая толпа и семь застывших фигур. Фанатик Кадэррок — воплощение триумфа и мракобесия (и как только он, Рамиэрль из клана Лебедя, мог подумать, что проклятые гоблины отличаются от людей и эльфов лишь внешним видом?!), Верховный, все еще сжимающий пылающую чупагу, но почти утративший власть, трое воинов, тупых и свирепых (этих он, Рамиэрль, рано или поздно убьет, хотя от этого вряд ли будет легче), женщина, которая не могла уже даже кричать, и Симон, пытающийся прикрыть собой какого-то ребенка. Время остановилось, как останавливается всегда, когда мы выбираем меньшее из зол. Было видно, как лекарь обвел глазами толпу на склонах, проклятое эльфийское зрение позволяло видеть все до мельчайших подробностей: кровоточащие ссадины на лице женщины — видно, ее тащили лицом по шероховатым камням или льду, обрывки рыжей лекарской мантии Симона, разноцветные полоски толстого одеяльца, в котором заходился плачем ребенок, осклабленные зверские рожи добытчиков… Кадэррок пад Ухэр, уже не оглядываясь на Верховного, обнажил нож, вероятно специально заготовленный для такого случая. Его звероподобный сынок, перехватив поудобнее спутанную гриву волос, толкнул пленницу вперед, женщина упала на колени.
— Зрите, — вновь возопил отец удачливого охотника, — я, я, Кадэррок пад Ухэр, исполню предначертанное во имя Возвращения!
И тут в круг вырвалось новое лицо. Гредда! Мать Кризы и Греддока, орка, осмелившаяся любить того, кого захотела, и заплатившая за это изгнанием и чуть ли не жизнью. Роман ее узнал сразу, хоть и видел лишь единожды. Нет, воистину гоблины, как и люди и эльфы, способны как на великую жестокость, так и на милосердие.
Гредда озверевшей кошкой налетела на охотника и изо всех сил толкнула его. Тот то ли не ожидал нападения, то ли неловко стоял, но гоблин упал, нелепо задрав огромные ножищи. Он так и не выпустил волосы женщины, и та свалилась на своего мучителя. По рядам зрителей пронесся ропот. А потом все стихло, казалось, стало слышно, как падает редкий крупный снег.
— Ты, — закричала Гредда, поворачивая лицо к жрецу-старейшине. Кто, глядя в ее лицо, осмелился бы сказать, что орки безобразны и звероподобны?! — Ты, убийца! Упырь! На тебе крови, как на зимнем медведе! На тебе и твоих выродках!
— Уведите безумную, — холодный, презрительный голос, без сомнения, мог принадлежать только гостю с Севера, до поры остававшемуся в тени. — Я САМ принесу жертву во имя Возвращения — уведите эту женщину! Я сказал, иначе мне придется принести в жертву и ее, дабы ее вопли не сглазили Великого Дела, — повторил посланник еще раз, в то время как его воины выстроились у алтаря по обе стороны Верховного, который рванулся было что-то сказать, но потом угрюмо опустил голову, заранее смиряясь с поражением.
Роман только сжал зубы, что ж, этого он тоже убьет! Гредда же, обнажив охотничий нож — такой же, как у Кризы, закрыла собой человека с ребенком. Она не собиралась уходить.
— Убийца, — повторила она с вызовом, — ты говоришь, что служишь богам?! Горе им, если у них такие слуги, и горе нам, если к нам вернутся такие боги. Твое дело Проклятое! — кроме ножа, у нее было только одно оружие, которым владеют даже связанные по рукам и ногам пленники, если их дух не сломлен.
Тысячи глаз видели, как Грэдда плюнула в сторону Кадэррока и его хозяина. И внезапный порыв ветра бросил этот плевок прямо в лоб посланцу, который инстинктивно утерся, а потом махнул рукой. Затянутый в черную кожу с белым Знаком рогов воин шагнул вперед. Гредда, оскалившись волчицей, повернулась к нему, но защищаться ей не понадобилось. Носящий Знак рогов упал. В горле его торчала стрела. Сын не оставил мать. Вторая стрела впилась в глаз некстати поднявшегося охотника, и юный Греддок, все еще прихрамывая, выскочил вперед, бережно, но споро помогая поднять женщину, в то время как могучий Рэннок с топором встал рядом с ними. И — у Романа совсем помутилось в глазах, когда совсем с другой стороны с диким криком «мама!» выскочила Криза и, пролетев между ошалевшими «рогоносцами», встала рядом с братом.
Никто из них, в отличие от Романа, не знал лекаря Симона, не сидел у него за столом, не задыхался от ужаса перед Воплощением Ройгу, не спорил о том, какую цену и за что можно заплатить. Вряд ли кто-то из них, за исключением, может быть, Кризы, проведшей полгода в обществе эльфа, вообще задумывался о таких вещах, как Добро и Зло или цель и средства. Но они не колебались, когда пришло время выбирать, хотя никто их не заставлял жертвовать жизнью, пытаясь спасти тех, кого спасти было никак нельзя.
